Под грушевым деревом лежали Тристан и Королева, спящие. Лежали на белом холсте, под красным шелковым покрывалом с парчовыми золотыми львами. Лежали в зеленой тени, обнявшись, уста к устам. Покрывало, частью отброшенное, открывало их голые руки и торсы. Груди Королевы прижимались к груди Тристана. Что меня поразило, так это ее волосы — распущенные, нагие, буйные, подобные только что извергнутой желтой лаве, стекающей по ее плечам, переливаясь поверх Тристана, пылая на покрывале.
Дыхание их было мирным. Я не мог заставить себя взглянуть Королю в лицо.
Он наклонился ко мне и хрипло прошептал: «Нам должно найти свидетелей». Потом повернулся и пошел прочь.
Я вытащил кинжал, подкрался к спящим. Склоняясь над Тристаном, я вообразил, как кто-то следит за мной с дерева: за убийцей в саду. Осторожно уложил я кинжал с осыпанной каменьями рукоятью поперек голого горла Тристана. И распрямившись, пошел по огражденным тропкам следом за Королем.
Почему Король ушел? Он ушел потому, что хоть и поймал их на месте преступления и имел полное право убить, он так давно уже и долго рисовал в воображении именно эту картину, что она, надо думать, показалась ему знакомой, нимало не удивительной, возможно, даже разочаровала отчасти. Ушел потому, что в самый тот миг, как увидел их, испытал несчастье настолько глубокое, что облегчить его не смогло бы ничто. Ушел потому, что был Королем справедливым, и хоть он застал жену и племянника, лежащими нагишом под грушевым деревом, не желал предавать их нечестной смерти — в ослеплении мгновенного гнева, в присутствии единственного свидетеля, известного всем как его друг, ибо могло ведь, даже и теперь, сыскаться объяснение, не пришедшее ему на ум и способное доказать их неповинность. Ушел потому, что не смог бы снести жизнь без Королевы, без Тристана. Ушел потому, что, хоть и собирался вернуться и убить любовников на их ложе, хотел также дать им возможность бежать. Ушел потому, что сердце его было разбито. Ушел потому, что в первый миг, как увидел их и сознание предательства проникло ему в душу, он испытал подобие благоговения перед красотой Тристана, красотой Изольды, двух влюбленных под грушевым деревом, в саду, вне пределов этого мира.
Такие мысли одолевали меня, пока я шел за Королем мимо зеленых изгородей, а после по саду, к двери в башне.
За дверью из сумрака выступил Модор. Он уже обнажил свой маленький меч и держал его, возбужденный, высоко понятым. «Ты видел их!» — воскликнул он, и лицо его исказило лютое ликование.
Король, вскрикнув, ударил карлика мечом. Меч отсек ладонь Модора точно по запястью. Модор испустил высокий, пронзительный, отвратительный вой и согнулся, прижимая кровавый обрубок к животу. Я смотрел на маленькую раскрытую ладошку, лежавшую на полу, рядом с упавшим совсем к ней близко мечом. Модор, вереща, как ребенок, уковылял, запинаясь, во мглу.
Пока мы шли к главной зале, чтобы взять там свидетелей, Король рассказал мне, как Модор прискакал в лес с известием, что видел Тристана и Королеву входящими в сад. Приставив лестницу к садовой стене, карлик наблюдал, как они ложатся под грушевым деревом.
Когда мы вернулись, сопровождаемые четверкой баронов, в сад, то нашли под деревом лишь Королеву, до шеи укрытую покрывалом. Она в отчаянном страхе взирала на нас шестерых, стоявших над ней с обнаженными мечами. Ясно было, что она ожидает смерти.
Бароны смотрели на Короля. Король смотрел на Королеву. Потом он, не произнеся ни слова, поворотился и пошел вон из сада.
Король больше не покидает замка. Он гуляет по своему саду, запирается, один, в башне, не мигая, смотрит перед собою в капелле, безмолвно сидит за обеденным столом рядом с безмолвной Королевой. Временами он стоит на стене, глядя поверх зубцов ее вдаль. Только за едой да за утренней мессой и встречается он с Королевой. Они никогда не смотрят друг на друга.
Королева же проводит много времени в женских покоях, вышивая с камеристками, или у себя в башне, в комнате, окно которой выходит на ее сад.
Ночами, в опочивальне, Король упивается Королевой. Но правильно ли говорить, что он упивается ею? Не точнее ли будет сказать, что Король испивает чашу страдания? Ибо, возлегая с Королевой, разве не слышит он — на ложе, подле нее, — дыхания Тристана, не ощущает под своею ладонью руку Тристана.
Никогда еще Король и Королева не были так одиноки.
Королю, пощадившему Королеву, не осталось ничего иного, как обратиться в созерцателя ее горя, ее непрестанной тоски по Тристану. Это страдание, хоть и невыносимое, все же менее невыносимо, нежели то, какое он испытывал бы, если бы приговорил ее к смерти, ибо тогда ему пришлось бы проститься с надеждой, сколь бы обманчива она ни была, на то, что Королева изменится, что с ходом времени начнет забывать Тристана.
И стало быть, Король обрек себя на полную страдания жизнь ради будущего, в наступление коего он не верит.
Возможно также, что ему хочется, чтобы Королева видела, как он страдает, чего не могло бы случиться, будь она мертва.
Стоит ли дивиться тому, что они не в силах смотреть друг на друга при свете дня?
Прошлой ночью я отправился погулять по плодовому саду. Я не заглядывал в него уже многие дни. Воздух был прохладен и свеж — дыхание осени — и, проходя тележными путями под темным, сверкающим звездами небом, я вдруг припомнил ночь, когда увидел Тристана и Королеву, шедших невдалеке от меня под деревьями — шедших так медленно, что они почти и не продвигались. Я живо вспомнил эту картину, но по какой-то причине не смог вернуть себе чувства, которые тогда взволновались во мне. Уж не были ль они призрачными, эти волнения, потрясение? Или я растратил их до конца? Размышляя над этими вопросами, я обнаружил вдруг, что забрел в знакомое место, лежащее неподалеку от острого частокола. Я признал раскидистую яблоню, среди ветвей которой мы с Королем прятались, словно играющие мальчишки.
Повинуясь внезапному порыву, я ухватился за ветку и, подтянувшись, забрался на дерево. Я поднимался между тяжелых от созревших яблок ветвей, пока не добрался почти до самого верха. По одну сторону от меня различалась уходящая в королевский лес стена заостренных кольев; по другую вставала за освещенным луной простором плодового сада бледная стена замка. В памяти моей прозвучал голос Короля: «Вниз, Томас! Какого дьявола ты там делаешь?» — и я задумался, что можно было б ему ответить, как вдруг услышал невдалеке некие звуки, и быстро укрылся во мгле листвы.
Появились двое, я узнал их мгновенно, — Королева с Брангейной. Я разрывался между желанием обнаружить себя, потому что не шпионить же мне за Королевой, и потребностью затаиться, ибо как объяснил бы я ей мое присутствие здесь, в саду, ночью, на дереве, под которым когда-то происходили свидания? Пока я мешкал, женщины приблизились к дереву. Брангейна, увидел я, несла некий сверток. Королева застыла, взирая на ствол, словно моля его заговорить, Брангейна же развернула сверток, состоявший, как оказалось, из стеганного одеяла и покрывала. В испещренной лунным светом тени от яблони, Королева прилегла и закрыла глаза. Брангейна стояла с ней рядом на страже — точно арбалетчик на замковой стене. Обе молчали.
С высоты, укрытый ветвями яблони, я вглядывался в спящую Королеву, которая лежала, чуть отвернув голову в сторону. Ее лицо, надменное и печальное при свете дня, выглядело сейчас покойным и мирным — почти что лицом спящего ребенка. И меня вновь поразила тайна ее красоты, казалось, истекающей ко мне от подножия яблони. Мне вдруг пришло в голову, что и я тоже охраняю ее, спящую странным сном под древом свиданий. Только тут все и вернулось ко мне — та ночь, когда я увидел их в плодовом саду: благоговение, покой, миг, в который темное небо могло расколоться и излить ослепительный свет.
Пришла ли она, чтобы заснуть под открытым небом, потому, что в королевской опочивальне заснуть ей не удается? Бежала ли от Короля, чье внимание отвратительно ей? Возможно, она получила весть от Тристана, и тот в любую минуту может перескочить через стену, чтобы принять ее в объятия. Или она, в горести своей, искала место, где была некогда счастлива?
Я не решался пошевелиться, боясь разбудить ее или насторожить Брангейну. По счастью, я прошел хорошую выучку: еще молодым рыцарем я приучил тело подчиняться моей воле и однажды заставил себя простоять, не двигаясь, от рассвета и до заката в саду моего дяди. Время шло или же прекратилось совсем. Меня охватило чувство, будто я сижу на дереве, охраняя Королеву, не одну эту ночь, но уже многие — каждую ночь с той, в которую я увидел ее и Тристана шедшими по лунному саду. И испытал испуг, почти разочарование, когда Брангейна нагнулась и потрясла Королеву за плечо, пробуждая.
Та открыла глаза, — мне видно было, как они открываются, и словно вглядываются в меня, укрытого среди ветвей, — потом порывисто села, протянула руку, и Брангейна помогла ей подняться.
