- Так! - произнес он, немного помолчав. Казалось, он окаменел.
Я снова принялся вышагивать и дошел до стены часовни - Вернер все еще был на том самом месте, где я его оставил. Теперь я снова зашагал к нему. Некоторое время он стоял в нерешительности, затем повернулся на каблуках и ушел.
В тот же день в коридоре я встретил отца Талера. Он окликнул меня. Я остановился, вытянулся в струнку.
- Вот и ты!
- Да, отец Талер.
- Мне говорили, что ты был тяжело болен?
- Да, отец Талер.
Он молча оглядел меня, будто с трудом узнавал.
- Ты изменился. Сколько тебе уже лет, Рудольф?
- Тринадцать, отец Талер.
Он покачал головой.
- Тринадцать лет! Всего только тринадцать!
Он пробурчал что-то себе в бороду, потрепал меня по щеке и удалился. Я посмотрел ему в спину. Спина была широкая, могучая - и я подумал: "Предатель!" Волна безумного гнева затопила меня.
На следующее утро, едва я расстался с отцом и повернул на Шлоссштрассе, как услышал позади шаги.
- Рудольф!
Я обернулся. Это был Ганс Вернер. Я повернулся к нему спиной и пошел дальше.
- Рудольф! - крикнул он, с трудом переводя дух. - Мне надо с тобой поговорить.
Я даже головы не повернул.
- А я не хочу с тобой разговаривать.
- Да пойми же, Рудольф, мне надо тебе сказать...
Я ускорил шаг.
- Пожалуйста, Рудольф, не беги так. Мне за тобой не угнаться.
Я пошел еще быстрее. Подпрыгивая на ходу, он неуклюже бежал за мной. Я искоса взглянул на Ганса и увидел, что лицо у него стало красное, он морщился от напряжения.
- Конечно, - сказал он, задыхаясь от бега, - я понимаю... понимаю... После того, что я тебе сделал... ты не хочешь больше... разговаривать со мной.
Я остановился как вкопанный.
- Что ты мне сделал?
- Это не я, - смущенно проговорил он, - это мой старик. Мой старик выдал тебя.
Я изумленно взглянул на него.
- Как, это он рассказал наставникам?
- В тот же вечер! - воскликнул Вернер. - В тот же вечер он пошел с ними ругаться. Он явился как раз в самый разгар родительского собрания и обругал их перед всеми!
- Он назвал меня?
- А то как же! И еще добавил: "Если среди ваших учеников есть такие звери, их надо гнать".
- Он так и сказал?
- Ну да! - почти весело воскликнул Вернер. - Но ты не огорчайся, ведь на другой же день он написал директору, что ты тут ни при чем - виноват снег. И что я прошу тебя не наказывать.
- Ах, вот оно что, - медленно проговорил я и поскреб тротуар носком ботинка.
- Тебя наказали? - спросил Вернер.
Я упорно смотрел на носок своего ботинка, и Вернер повторил:
- Тебя наказали?
- Нет.
Вернер нерешительно продолжал:
- А твой... - он хотел было сказать "твой старик", но вовремя спохватился. - А твой отец?
Я быстро ответил:
- Он ничего мне не сказал.
Немного помолчав, я поднял на него глаза и выпалил одним духом:
- Ганс, я прошу у тебя прощения за ногу.
У него был смущенный вид.
- Это ничего! Ничего! - поспешно ответил он. - Это все снег!
- Ты так и останешься навсегда хромым? - спросил я.
- О нет, - ответил он, смеясь, - это только... - он подыскивал слово, это... преходящее. Понимаешь? Преходящее.
Он произносил это слово с явным наслаждением.
- Это значит, - добавил он, - что все пройдет.
Перед тем как нырнуть в ворота школы, он обернулся и с улыбкой протянул мне руку. Я посмотрел на его руку в каком-то оцепенении. Пересилив себя, я сказал:
- Хорошо, я пожму тебе руку, но разговаривать с тобой я больше не буду.
- Ну, старина! - воскликнул он изумленно. - Ты все еще сердишься на меня?
- Нет, не сержусь. - Потом я добавил: - Я не хочу ни с кем разговаривать.
Медленно, как автомат, я протянул ему руку, и мы обменялись рукопожатием. Я тотчас же отдернул руку. Вернер молча смотрел на меня, потрясенный:
- Ну и чудной же ты, Рудольф!
Он еще секунду смотрел на меня, затем повернулся и вошел в ворота. Я подождал немного и последовал за ним.
Весь день и всю эту неделю я раздумывал о нашем разговоре с Вернером и в конце концов с удивлением обнаружил, что, если не считать моего отношения к отцу Талеру, разговор этот ничего не изменил: веру в бога я потерял окончательно и бесповоротно.
15 мая 1914 года умер отец, но в домашнем распорядке не произошло никаких изменений - я по-прежнему каждое утро ходил в церковь. Мама занялась лавкой, и наше материальное положение улучшилось. Мама презирала и ненавидела еврейских портных не меньше отца, но считала, что это еще не повод, чтобы не продавать им ткани. Мама повысила некоторые цены, которые в свое время установил отец с такой смехотворно малой наценкой, что невольно казалось - прав дядя Франц, утверждая, будто он сознательно хотел причинить себе убыток.
Приблизительно неделю спустя после смерти отца, войдя утром в церковь, я был страшно возмущен, увидев, что наши места заняты. Я сел двумя рядами дальше. Началась обедня, и я принялся следить за ней по своему молитвеннику строчка за строчкой. Внезапно на меня напала рассеянность, я поднял голову и посмотрел вверх, на своды.
Мне показалось, что церковь растет, ширится, становится огромной. Стулья, статуи, колонны с какой-то бешеной скоростью отступают, удаляются в пространство. И вдруг стены церкви разом упали - словно откидные стенки ящика. Передо мной раскрылось безграничное, безлюдное лунное пространство. Ужас сжал мне горло, и я задрожал. В воздухе притаилась какая-то чудовищная угроза, все застыло в зловещем ожидании, казалось, мир вот-вот рухнет и я останусь один в пустоте.
Зазвонил колокольчик, я опустился на колени, склонил голову, положил левую руку на пюпитр, ощутил тепло и твердость дерева - и все кончилось.
В последующие недели такие припадки повторялись не раз. Я заметил, что приступ всегда возникал при каком-либо отклонении от привычного порядка. С тех пор я не делал ни одного шага, если не был уверен, что он не укладывается в рамки моего обычного поведения. Если же по случайности что-либо из моих действий, как мне казалось, нарушало распорядок, к горлу моему подступал комок и я закрывал глаза, не смея взглянуть на окружающие предметы, боясь, что они у меня на глазах превратятся в ничто.
Если это случалось в моей комнате, я сразу же с головой уходил в какое-нибудь чисто механическое занятие. Например, начинал чистить обувь. Суконка мерно скользила по блестящей поверхности ботинка, сначала медленно, осторожно, затем все быстрее и быстрее. Не сводя с нее глаз, я вдыхал запах ваксы и кожи - и через некоторое время страх пропадал, я чувствовал себя убаюканным, защищенным от опасности.
Однажды вечером перед ужином в мою комнату вошла мама. Конечно, я тотчас же встал.
- Мне надо с тобой поговорить.
- Да, мама.
Она тяжело вздохнула, села, и на лице ее отразилась усталость.
- Рудольф...
- Да, мама.
Она отвела глаза и спросила неуверенно:
- Ты будешь по-прежнему вставать каждый день в пять часов к обедне?
Ужас сковал меня. Я хотел ответить, но не смог. Мама сделала вид, что поправляет передник на коленях, и продолжала:
- Я подумала, может, ты будешь ходить через день?
- Нет! - воскликнул я.
Мама бросила на меня удивленный взгляд, затем снова посмотрела на свой передник и тихо произнесла:
- Ты выглядишь утомленным, Рудольф.
- Я не устал.
Она еще раз взглянула на меня украдкой и вздохнула:
- Я подумала еще... что вечернюю молитву... каждый из нас мог бы читать... в своей комнате...
- Нет.
Мама вся сжалась на своем стуле и замигала. Наступило молчание, потом она робко прошептала:
- Но ведь сам ты...
Я подумал, что она скажет: "Но ведь сам ты не молишься", но она лишь сказала:
- Но ведь сам ты молишься не вслух.
- Да, мама.
Она посмотрела на меня. Не возвышая голоса, в точности так, как это делал отец, когда отдавал какое-нибудь приказание, я проговорил:
- Не может быть и речи о каких-либо переменах.
Подождав немного, мама тяжело вздохнула, поднялась и, не сказав больше ни слова, вышла из комнаты.
Как-то в августовский вечер, во время ужина у нас вдруг появился дядя Франц. Лицо у него было красное и веселое. Еще с порога он крикнул с торжествующим видом:
- Война объявлена!
Мама побледнела и вскочила с места, а дядя Франц сказал:
- Нечего волноваться. Через три месяца все будет кончено.
Он потер руки и с довольным видом добавил:
- Моя жена бушует.
Мама подошла к буфету, чтобы достать бутылку вишневой настойки. Дядя Франц сел, откинулся на спинку стула, вытянул ноги в сапогах, расстегнул китель и подмигнул мне.
- Ну, парень, - спросил он наигранным тоном, - а ты что думаешь?
Я посмотрел на него и ответил:
- Пойду добровольцем.
- Рудольф! - вскрикнула мама.
Она стояла у буфета с бутылкой в руке, прямая и бледная. Дядя Франц взглянул на меня, и лицо его стало серьезным.
- Молодец, Рудольф! Ты сразу же вспомнил о долге. - Он повернулся к матери и с насмешкой проговорил: - Поставь-ка ты бутылку - разобьешь.
