- Тебе, пирожное?
- Ну да. И тогда, послушай-ка, что я сказал ему! "Раз так, - сказал, я и вторую вазу кокну!.."
Я остолбенело уставился на него.
- Так и сказал? А он что?
- Он засмеялся.
- Засмеялся?
- Старик так и закатился! Аж до слез... А потом говорит... Ну не вредный ли старик, а?.. Потом, значит, говорит: "Ах ты поросенок, если ты это сделаешь, я подобью тебе второй глаз!"
- Ну а потом? - спросил я машинально.
- Я засмеялся, и мы стали играть.
Я смотрел на него, разинув рот.
- Стали играть?
- Да!
И он с восторгом добавил:
- Поросенок! Он называет меня поросенком!
Я наконец вышел из оцепенения и только тут заметил, что опять не считаю шаги. Я взглянул на часы. Прошло уже полчаса перемены. Я опаздывал самое меньшее на двадцать переходов. Со штрафными это составляло уже сорок. Я понял, что мне никогда не наверстать упущенного. Меня охватил ужас, и я почувствовал ненависть к Вернеру.
- Что за муха тебя укусила? - проговорил Вернер, стараясь поспеть за мной. - Куда ты? Чего это тебя все время несет к этой стене?
Я не ответил и снова принялся считать шаги. Вернер не отставал от меня.
- Кстати, - сказал он, - я видел тебя сегодня утром в церкви. Ты каждый день там бываешь?
- Да.
- Я тоже. Почему это я никогда не встречаю тебя на обратном пути?
- Отец всегда после службы остается еще на десять минут.
- А зачем, если обедня кончилась?
Я резко остановился и спросил:
- А вы не молились... из-за вазы?
- Молиться? - переспросил Вернер, вытаращив на меня глаза. - Молиться? Из-за того, что я разбил вазу?
С отчаянием я заметил, что снова сбился со счета.
- Отвяжись!
- Скажи, а разве ты молился бы из-за какой-то вазы?
- Отвяжись.
Он отстал от меня, и я вернулся к часовне. Но он снова догнал меня. Стиснув зубы, я начал отсчитывать шаги. Минуту он молча шел рядом, потом вдруг разразился хохотом:
- Вот оно что! Значит, ты молился бы?
Я остановился и бросил на него злобный взгляд.
- Не я! Не я! Мой отец молился бы.
Он удивленно посмотрел на меня.
- Твой отец?.. - он захохотал еще сильнее. - Твой отец? Вот умора! Твой отец молился бы потому, что ты что-то разбил!
- Замолчи!
Но он уже не мог остановиться.
- Вот умора! Старина, значит ты разобьешь вазу, а твой отец молится! Он что, сумасшедший, твой старик, Рудольф?
- Замолчи! - крикнул я.
- Но ведь он...
Я набросился на него с кулаками. Он отступил, поскользнулся на мокром снегу, попытался сохранить равновесие, но упал, подвернув ногу. Раздался хруст, он дико закричал - сломанная кость прорвала кожу около колена и торчала наружу.
Осторожно скользя по снегу, к нему поспешили учитель и три старшеклассника. Через несколько минут Вернер лежал на скамейке, вокруг него столпились школьники, и я с ужасом смотрел на кость, торчавшую из его колена. Вернер был бледен, он лежал с закрытыми глазами и тихо стонал.
- Ах ты, неловкий какой! - сказал учитель. - Как же это ты так?
Вернер открыл глаза, заметил меня и слабо улыбнулся.
- Я бежал и упал, - проговорил он.
- Сказали вам не бегать, когда такой скользкий снег!
- Я упал, - повторил Вернер.
Голова его откинулась назад, он потерял сознание. Старшеклассники осторожно подняли его и унесли.
Несколько минут я стоял как вкопанный, подавленный тяжестью своего преступления. Потом, вытянувшись в струнку, я обратился к учителю:
- Пожалуйста, разрешите мне пойти к отцу Талеру.
Учитель посмотрел на меня, взглянул на часы и кивком головы разрешил мне идти.
Я подошел к северной лестнице и, перепрыгивая через ступеньки, побежал наверх. Сердце мое тревожно стучало. На третьем этаже я свернул налево, сделал еще несколько шагов и постучал в дверь.
- Войдите! - раздался громкий голос.
Я вошел, затворил за собой дверь и снова вытянулся в струнку. Отец Талер стоял в комнате, окруженный облаками табачного дыма. Он помахал перед собой рукой, чтобы разогнать их.
- Это ты, Рудольф? Что тебе?
- Простите, отец Талер, я хотел бы исповедаться.
- Ты ведь недавно исповедовался.
- Да, но я совершил грех.
Отец Талер взглянул на свою трубку и тоном, не терпящим возражения, ответил:
- Не время теперь.
- Пожалуйста, я прошу вас! Я совершил тяжкий грех.
Он потрогал пальцем начинающий зарастать подбородок.
- Что же ты сделал?
- Пожалуйста, отец Талер, разрешите на исповеди.
- А почему не прямо так?
Я молчал. Отец Талер поднес трубку ко рту, затянулся и минуту смотрел на меня.
- Такой ли уж это тяжкий грех?
Я покраснел, но ничего не ответил,
- Ладно, - произнес он с некоторым раздражением, - я слушаю тебя.
Он взглянул с сожалением на свою трубку, положил ее на письменный стол и сел. Я опустился перед ним на колени и рассказал ему обо всем. Он внимательно выслушал меня, задал несколько вопросов, наложил на меня епитимью - прочитать двадцать раз "Отче наш" и двадцать раз "Аве, Мария" - и отпустил грехи.
Затем он поднялся и, не сводя с меня глаз, снова закурил трубку.
- Так из-за этого ты и домогался исповеди?
- Да.
Он пожал плечами, затем внимательно посмотрел на меня, и выражение его лица изменилось.
- А Ганс Вернер сказал, что виноват ты?
- Нет.
- Что же он сказал?
- Он сказал, что упал.
- Так, так! - произнес он, пристально глядя на меня. - Значит, известно об этом только мне, а я связан тайной исповеди!
Он положил трубку на стол.
- Ах ты маленький негодник! - вдруг сказал он с возмущением. - Значит, вот что ты придумал, чтобы облегчить совесть и в то же время избежать наказания!
- Нет, отец Талер! - воскликнул я с жаром. - Нет! Не в этом дело! Я не для того, чтобы избежать наказания! Пусть в школе меня накажут как угодно!
Он удивленно взглянул на меня.
- Ну а для чего же?
- Я не хочу, чтобы узнал отец.
Он потер подбородок большим пальцем.
- Ах, вот оно что! - произнес он уже более спокойно. - Ты так боишься отца?
Он снова сел, взял трубку и несколько минут молча курил.
- Ну а что бы сделал тебе отец? Побил?
- Нет, отец Талер.
Казалось, он хотел спросить меня еще о чем-то, но передумал и снова начал сосать свою трубку.
- Рудольф, - наконец мягко обратился он ко мне.
- Да?
- Лучше все же признаться ему.
Я задрожал.
- О нет! Нет! Пожалуйста, не надо!
Он встал и изумленно посмотрел на меня.
- Да что с тобой? Ты весь дрожишь? Надеюсь, ты не упадешь в обморок?
Он встряхнул меня за плечи, похлопал по щекам, открыл окно и, выждав немного, спросил:
- Ну как, лучше тебе?
- Лучше.
- Да ты сядь.
Я послушно сел, а он принялся расхаживать по своей каморке, время от времени бросая на меня пытливые взгляды. Потом закрыл окно. Зазвонил звонок.
- А теперь иди, не то опоздаешь в класс.
Я встал и направился к двери.
- Рудольф...
Я обернулся.
- Так с отцом... - сказал он, понизив голос, - поступай как знаешь.
Он положил руку мне на голову, помедлив, открыл дверь и подтолкнул меня.
В этот вечер Мария, впуская меня домой, шепнула:
- Дядя Франц здесь.
Я с живостью спросил:
- Он в форме?
Дядя Франц был всего лишь унтер-офицером. Его портрет не висел рядом с портретами офицеров в гостиной. Но все же я восхищался им.
- Да, в форме, - сурово ответила Мария. - Но тебе нельзя с ним разговаривать.
- Почему?
- Господин Ланг запретил.
Я снял куртку, повесил ее и тут заметил, что пальто отца не висит на вешалке.
- А где отец?
- Он ушел.
- Почему мне нельзя разговаривать с дядей Францем?
- Он богохульствовал.
- Что же он сказал?
- Не твое дело, - строго отрезала Мария. И добавила со значительным и в то же время испуганным видом: - Он сказал: церковь - это сплошное надувательство.
Из кухни доносился какой-то шум, я прислушался и узнал голос дяди Франца.
- Господин Ланг запретил тебе говорить с ним, - повторила Мария.
- Но поздороваться-то я могу?
- Конечно, - неуверенно ответила Мария. - Быть вежливым - не грех.
Дверь кухни была широко открыта. Я подошел и стал навытяжку. Дядя Франц сидел со стаканом в руке, китель его был расстегнут, ноги он положил на другой стул. Мама стояла рядом, и вид у нее был счастливый и вместе с тем виноватый.
Дядя Франц заметил меня.
- А вот и маленький священник! - воскликнул он. - Здравствуй, маленький священник!
- Франц! - проговорила мама с упреком.
- А как надо сказать? Вот и маленькая жертва! Здравствуй, маленькая жертва!
- Франц! - повторила мама и с ужасом обернулась, точно ожидая, что из-за ее спины сейчас появится отец.
- Что тут такого? - крикнул дядя Франц. - Я сказал только правду. Разве не так?
Я застыл в дверях, все еще стоя навытяжку, и не сводил глаз с дяди Франца.
- Рудольф! - строго прикрикнула на меня мама. - Иди немедленно в свою комнату!
- Пустяки! - подмигивая мне, отозвался дядя Франц. - Оставь его на минутку в покое!
