- Хорошо, Мария.
Рука ее еще сильнее сжала мое плечо.
- Ну же, Рудольф.
Мария отпустила меня, и я поплелся в уборную. На своей спине я ощущал ее тяжелый взгляд. Я вошел, прикрыл за собой дверь. Задвижки не было, лампочку отец убрал. Предутренние сумерки проникали через всегда открытое настежь оконце. В уборной было мрачно и холодно.
Я, дрожа, сел и уставился в пол. Но все равно он уже был здесь со своими рогами, с выпученными глазами, крючковатым носом и толстыми губами. Бумага немного пожелтела - прошел год, как отец прицепил его на двери против стульчака, на уровне глаз. Холодный пот выступил у меня на спине. Я старался подбодрить себя: "Это только гравюра. Неужели ты испугаешься гравюры!" Я поднял голову - дьявол смотрел на меня в упор, и его отвратительные губы кривились в усмешке. Я вскочил, подтянул штаны и выбежал в коридор.
Мария остановила меня, прижала к себе.
- Ну, все?
- Нет, Мария.
Она покачала головой и с грустью посмотрела на меня своими добрыми глазами.
- Испугался?
Я с трудом проговорил:
- Да, страшно.
- Не смотрел бы, вот и все.
Я прижался к ней и с ужасом ждал: сейчас она заставит меня пойти туда снова.
- Такой большой мальчик!
Из кабинета отца донеслись шаги, и она поспешно шепнула:
- Сходишь в школе. Не забудь только.
- Не забуду, Мария.
Она отпустила меня, и я вернулся к себе в комнату. Я застегнул штаны, надел ботинки, взял со стола портфель и, положив его на колени, сел на стул в ожидании, точно в какой-нибудь приемной.
Через некоторое время голос отца за дверью произнес:
- Десять минут седьмого, сударь.
Отец щелкал этим "сударь" словно кнутом.
На улице навалило много снега. Отец молчал, равномерно шагая своим деревянным шагом и глядя прямо перед собой. Моя голова едва доходила ему до плеча, и мне было трудно поспеть за ним.
- Иди в ногу!
Я переменил ногу и еле слышно начал отсчитывать про себя: "левой... левой...", но отец шагал так широко, что я снова сбился и снова услышал его отрывистый голос:
- Ведь я же... тебе сказал... чтобы ты шел в ногу.
Я догнал его и, наклонившись вперед, старался делать большие шаги, равняться по отцу, но напрасно. Я опять отстал и увидел над собой искривленное от ярости худое лицо отца.
Как обычно, мы пришли в церковь за десять минут до начала службы. Мы заняли свои места, опустились на колени и стали молиться. Спустя некоторое время отец поднялся, положил молитвенник на пюпитр, прикрепленный к скамеечке для коленопреклонения, сел и скрестил руки на груди. Я тоже сел.
Было холодно, снег запорошил цветные церковные окна. Я находился в бескрайней, занесенной снегом степи и отстреливался со своими людьми, прикрывая отступающую армию. Но вот степь исчезла, и я уже в девственном лесу с ружьем в руках спасаюсь от преследования хищных зверей и туземцев. Я страдаю от палящего зноя и голода. На мне белая ряса. Туземцы настигают меня, привязывают к столбу, отрезают нос, уши и половые органы... Потом я перенесся во дворец губернатора колонии... Дворец осажден неграми, рядом со мной падает сраженный солдат, я поднимаю его ружье и стреляю... стреляю... с поразительной меткостью.
Началась служба. Я встал. Все мои помыслы были сосредоточены на одном: "Боже правый, сделай хотя бы так, чтобы я стал миссионером". Отец наклонился и взял с пюпитра молитвенник. Я последовал его примеру и начал читать молитвы, следя за службой и не пропуская ни одной строчки.
После обедни мы остались в церкви еще на десять минут. Внезапно у меня перехватило горло от страшной мысли: а что, если отец окончательно принял решение сделать меня священником?
Мы вышли. Пройдя несколько шагов и подавив дрожь, которая сотрясала мое тело, я сказал:
- Позвольте, отец.
Не поворачивая головы, он произнес:
- Да?
- Пожалуйста, отец, позвольте мне сказать...
Челюсти его сжались, он с усилием разжал их и сухо, зло повторил:
- Да?
- Пожалуйста, отец, я хотел бы стать миссионером.
Он отрубил:
- Будешь тем, кем тебе прикажут.
Все. Я переменил ногу и еле слышно стал отсчитывать: "Левой... левой..." Отец внезапно остановился и посмотрел на меня.
- А почему ты хочешь стать миссионером?
Я солгал:
- Потому что это гораздо тяжелее.
- Так, значит, ты хочешь стать миссионером, потому что это тяжелее?
- Да, отец.
Он двинулся дальше, мы прошли еще шагов двадцать, он слегка повернул ко мне голову, удивленно оглядел меня и сказал:
- Увидим.
Немного погодя он снова спросил:
- Итак, ты хотел бы стать миссионером?
Я поднял глаза, он посмотрел на меня в упор, нахмурился и строго повторил:
- Увидим.
Мы подошли к углу Шлоссштрассе. Он остановился.
- До свиданья, Рудольф.
Я опустил руки по швам.
- До свиданья, отец.
Он кивнул мне, я повернулся так, как полагается по уставу, выпрямился и зашагал прочь. Выйдя на Шлоссштрассе, я оглянулся и, увидев, что отца уже нет, бросился бежать как сумасшедший. Произошло нечто совершенно невероятное: отец не сказал "нет".
На бегу я потрясал ружьем, взятым у сраженного солдата в губернаторском дворце, и стрелял в дьявола. Первым выстрелом я снес всю левую часть его рожи. Мозг брызнул на дверь уборной, левый глаз вытек, а правым он с ужасом уставился на меня. Язык в его окровавленном разорванном рту еще двигался. Я выстрелил вторично и на этот раз снес ему всю правую часть рожи. Но тут же восстановилась левая - и левый глаз в свою очередь уставился на меня с омерзительным выражением ужаса и мольбы... Я вошел в ворота школы, снял фуражку, поздоровался с привратником и перестал стрелять. Прозвучал звонок, я занял свое место в строю, и в это время появился отец Талер.
В десять часов мы вошли в класс. Ганс Вернер сел со мной рядом. Правый глаз у него почернел и затек. Я взглянул на него, и он с гордостью шепнул мне:
- Старина! Знаешь, что было!
Он продолжал шепотом:
- Я расскажу тебе на перемене.
Я отвел глаза и уткнулся в учебник. Прозвучал звонок, и мы вышли во двор, где гуляли старшеклассники. Снег стал очень скользким. Я осторожно добрался до стены часовни и стал отсчитывать шаги. От стены часовни до стены класса рисования было сто пятьдесят два шага. Если у меня получалось сто пятьдесят один или сто пятьдесят три, этот переход не считался. К концу перемены нужно было сделать сорок таких переходов. Если я успевал сделать лишь тридцать восемь, то на следующей перемене я должен был пройти, кроме положенных сорока, еще два штрафных.
Я отсчитывал: "р-раз, два, три, четыре...", когда ко мне подлетел Ганс Вернер. Рыжий, смеющийся, он подхватил меня под руку и потащил за собой, крича:
- Старина! Знаешь, что было!
Я сбился со счета, вернулся к стене часовни и начал снова: "раз... два..."
- Вот, гляди! - сказал Вернер, указывая рукой на глаз. - Это отец!
Я предпочел остановиться.
- Он тебя бил?
Вернер захохотал:
- Ха-ха! Бил!.. Это не то слово, старина! Задал мне колоссальную взбучку! А знаешь, за что? - продолжал он, хохоча как сумасшедший. - Я... ха! ха!.. я... разбил... вазу... в гостиной...
Затем он выпалил одним духом, уже не смеясь, но с удивительно радостным видом:
- Я разбил вазу в гостиной!
Я снова принялся про себя отсчитывать шаги: "три, четыре, пять..." - но вдруг остановился. Мысль, что можно радоваться, совершив такое преступление, поразила меня.
- И ты признался отцу?
- Признался? Что ты! Старик сам до всего докопался!
- Старик?
- Ну, отец!
Вот как! Он называет отца "стариком" и, что удивительней всего, в эту до невероятности неуважительную кличку он даже вкладывает какую-то нежность.
- Он, видишь ли, учинил небольшое следствие... Ну и дошлый у меня старик - все узнал!
Я смотрел на Вернера - его рыжие волосы пламенем горели в солнечных лучах, он пританцовывал на месте и, несмотря на подбитый глаз, вид у него был такой счастливый! Вдруг я спохватился, что не считаю шаги. Мне стало не по себе, и я бросился к стене часовни.
- Эй, Рудольф! Куда тебя несет? - не отставая от меня, на бегу проговорил Вернер. - Чего ты бегаешь? Сегодня так скользко, что и шею недолго свернуть.
Не отвечая, я снова стал к стене и начал отсчитывать шаги.
- Так вот, - продолжал Вернер, машинально шагая со мной в ногу, - ну и отделал же меня старик! Вначале он это вроде для смеха, но когда я лягнул его в ногу...
Я остановился, совершенно ошеломленный.
- Что? Ты ударил своего отца?
- Ну да! - сказал Вернер и засмеялся. - Посмотрел бы ты, как он обозлился! Как принялся меня дубасить! Ну и отделал же он меня, старина! Уж он дубасил, он дубасил! А под конец уложил меня нокаутом!..
Он опять разразился смехом.
- ...так уложил, что сам испугался! Стал прыскать меня водой, коньяком поил - не знал, бедняга, что и делать!
- А потом?
- Потом? Ну я надулся, конечно.
- Ты - надулся?
- Ну ясно. Он еще больше расстроился и в конце концов пошарил на кухне и притащил мне пирожное.
