Ходят люди в яркой форме. Вежливые, тактичные, улыбчивые.
– «Извините, гражданин – пиво лучше не пить! И коктейль с джином очень уж – не к месту: качнёт вагон – и плеснёте на соседей. Шаурму, чебуреки лучше вообще не кушать».
Нет – не штрафовать, не заставлять, а тактично пристыдить, направить на путь истинный. Кто-то ведь – захочет исправиться! Не отчаиваться – денно и нощно, час за часом! «Перековывать», так сказать, несознательных, исправлять перекосы семьи и школы.
Стихи вот – озвучивают на переходах, эскалаторах, и – неплохо получается. Почему бы и здесь не попробовать достучаться через прекрасное, разбудить задремавшую совесть?
А если всё-таки не получается, выдать этим «санитарам метро» дудочки: пусть играют и уводят в самые дальние, заброшенные галереи самых твердолобых и не желающих перемениться. Пусть они там посидят в темноте, подумают. Как одумаются – выводить обратно. И теперь они, как вновь обращённые и приобщённые к братству приличных пассажиров, станут истово других переубеждать на своем примере и опыте. Изменится вокруг обстановка, погибнут бациллы злобы и ненависти, и возвестят всевозможные СМИ:
– Уважаемые москвичи, спите спокойно, добрые горожане, передвигайтесь по городу радостно, миновала нас злая туча, чёрная и горькая!
Эх-х-х! Мечты! «Блажен, кто верует – тепло ему на свете»!
В метро ненароком можно встретить знаменитостей.
На переходе «Тургеневская» – «Чистые пруды» поднимаюсь на эскалаторе. Только ступил с него – на встречном Игорь Губерман. Перехожу туда, еду вниз, рядом с ним:
– Это ведь вы – «гарики» придумали?
– Да! – спокойно отвечает на моё удивление, человек умный.
– Когда служил срочную, мне друзья передавали ваши стихи. Потом писарь штабной, Гриня, размножал на ксероксе, потихоньку от начальства. Много лет спустя, встречаю Гриню в аэропорту. Он, оказывается, давно в Америке. Пошли в буфет, приняли под кофе по соточке, и говорит мне Гриня:
– А мы же с тобой, Боб, так могли залететь! С «гариками»!
– В каком же это было году? – интересуется Губерман.
– В семьдесят восьмом, в ПрибВО.
Задумался он ненадолго.
– Да! Могли бы схлопотать срок. Удивительная, знаете, история! Вот что: – у меня завтра концерт в ЦДЛ – приходите!
Простились, и я опять на эскалатор – вверх поехал, под впечатлением!
Конечно, сходил. Послушал, как автор читает свои «гарики». Он придумал, как одолеть одиночество – иронизировать самому над собой, – «гениальным» и «совершенным». А получается – над всеми, но не зло, с юмором, а это – труднее всего.
И автограф мне подарил в книжку записную – «Будьте счастливы»!
Постараюсь, Игорь Миронович!
* * *
И опять вагон.
Кокетливая, фетровая шляпка. Платье с блёстками. Красные сапожки, с «мятыми» голенищами, словно трусики с неё съехали и застряли на щиколотках. Листик кленовый на каблук-гвоздик пришпилен, а она не замечает. Лицо усталое, отрешённое.
Явно приезжая. Возвращается с «праздника жизни». И опять – впустую, если на метро. «Спонсор» отчалил на дорогом авто – с другой. А возвращаться «у хату», куда-нибудь на «ридну батькивщину» – уже не глянется! Лучше здесь поискать своё счастье, а метро – это пока! Потерплю!
Девица в сандалиях, яркий педикюр, как ягоды брусники на истоптанном, запятнанном лишаями жвачки полу. Достала зеркальце, смотрится, гримасничает. Соседка кивает на зеркальце:
– Увеличивает или уменьшает?
– Не врёт!
Смеются обе. Молодые, белозубые, не разочаровавшиеся ещё в жизни, в зеркалах. Юноша в трудно-управляемом, прыщавом возрасте, в одной руке большая, белая роза, в другой мобилка, ошалел, оглох, слюнку пустил по краю губы, как у собаки Павлова при виде миски с едой. Летит на свиданку – кавалер!
Две габаритные тётки. Одна показывает глазами на сидящих мужиков:
– Счас выйдут, – присядем.
– Да они нас с тобой «переедут»! – отвечает ей, другая.
Первая выходит. Вторая стоит, всем мешает, много её. Задастая, грудь подоконником подпирает под горло. Обстоятельства сложились так, что она должна самостоятельно обеспечивать семью, себя, бороться за жизнь и существование. И она превратилась в неприступную башню: круглая, устойчивая. Талия стала шире, шаг уверенней, твёрже.
Мучилась, рожала, исходила, истекала любовью, как дерево соком по весне. Вырастила и зачем ей теперь грудь и попа в пять центнеров, как чемодан без ручки.
Жизнь – бесконечна, а счастье так коротко, что, кажется, и не было его.
Что она может изменить в этой «данности»? Бессильна она, и вновь уже не сможет родить, её забег кончился! Вода – мокрая!
Вся жизнь женщины – героическая борьба с природой. Мать! А кому и – Мачеха! Успех переменный, скорее иллюзия. Терпение и воля. И неустанный труд. И трепетно верит она самому незатейливому комплименту, рекламе щёточек каких-нибудь, которые отчего-то увеличивают объём ресниц – в три раза, вопреки закону сохранения вещества!
Но терзают её сомнения между двумя началами – жарким Солнцем любви, которому она поклоняется, и холодной природой Луны, которой она подчиняется. Вечная раздвоенность, перетекающая от жара к холоду, от мрака – к свету.
* * *
День, как день – обычный. И вдруг – я не мог ошибиться! Это она!
Впрыгнул в полный вагон, стараясь рассмотреть наверняка. Пожилой мужчина читал «Спорт-экспресс». Упёрся, как кость в горле, растопырился специально – для скандала: такой вот армрестлинг на локотках.
Дёрнулся я в ту сторону вагона – без толку. Где она?
– «Осторожно, двери закрываются».
Доехал до «Театральной».
– Точно – она. Её – места́ – заповедные.
Выскакиваю следом. Идёт, не спеша, бёдрами покачивает. Включились все мои рецепторы-анализаторы: зелёные лампочки – подмигивают, красные – горят! Алярм! Тревога! Свистать всех наверх!
Даже жарко стало от волнения.
Вот и переход – на «Площадь Революции». Нет уж – дудки! В этот раз – не упущу.
Вдруг отмахнётся от меня, не вспомнит ту встречу? Но – иду!
Поезд подлетел. Втиснули её в вагон, двери сдвинулись, захлопнулись перед моим носом.
Неужели – опять неудача?
С соседней дверью боролся здоровенный дядька. Метнулся к нему. Двери приоткрылись, успел протиснуться!
«Павелецкая» кольцевая.
Странно, – успел подумать, – почему не «Таганская»? Она вышла. Я ринулся следом, отмечая боковым зрением, что людей вокруг – нет. Навстречу мелькнул серебристый балахон, словно облачко набежало. Ощутил лёгкое касание воздуха. Летит невесомо. Лицо закрыто большим капюшоном. Блеснуло что-то. Браслет, пуговица? Промельк.
Словно бы и не было!
Сейчас, в конце коридора должна быть развилка. На кольцевой станции все переходы – одинаковые. Можно с закрытыми глазами двигаться.
Но – лестница-то – прямо! Странно! Точно ведь – кольцевая, не радиальная!
Пустой перрон. Ничего не понимаю, вот ведь – только что была!
Может быть, она тогда случайно в метро оказалась, а обычно ездит наземным транспортом? И тогда смысла нет совсем в моих метаниях и поиске бесконечном. Напрасные хлопоты.
– «Осторожно, двери закрываются.
Следующая станция «Новокузнецкая». Грузовой поезд проехал без крыши, четыре вагона. Посвистел, повёз запчасти в депо.
* * *
Перевёртыши! Обман, пустота внутри, нереальность.
Опять – обман!
И где он – самый первый? Когда вместо титьки мамкиной – пустышку подсовывают?
А с другой стороны – что же, – всю жизнь к груди припадать»? В чём сейчас трагедия, Боб? Перестань себя накручивать на ровном месте. Жизнь продолжается, и нарождаются новые люди. Мамы плавно перетекают в бабушек и весь свой опыт передают внучкам.
И, как «политическое завещание», – сказку про Золушку, веру неистребимую в то, что был бы Принц, а уж мы его не упустим! Бусы купим, кольцо в ноздрю, серёжки в ушки, пирсинг в пупок. Охмури!
И вот, пожалте – прынцесса, и все падают ниц, мордой в мрамор. Отмоют её красивую, но пока неухоженную дуру, причешут, локоны её уложат, платье шикарное, свадьба красивая. Принц возьмёт за руку, и пойдут они в светлое Завтра!
А жизнь – другая. И появляются феминистки, решившие однажды не ждать Принца, в безнадёге, как автобус на остановке, а ковать своё маленькое счастье, своими же маленькими ручками. Одинокие спецназовки жизни, привыкшие надеяться только на себя. Стойкие оловянные солдатики.
Всё бы хорошо, но каждый месяц в ней «часы», тикают, напоминают – рожать пора!
Великий, вечный зов.
И счастье в этом, Богом данном «авансе», и труд огромный, но и радость, и усталость радостная от созидания. А более всего – ответственность. Рискуя здоровьем, жизнь укорачивая, рожать и нянчиться. Не думая о героизме этом каждодневном. Разве солдат перед броском в атаку думает о своём геройстве? Сам подвиг – это миг. А до него и после – жизнь. Такая разная «до» и «после».
