Барменша с размаху ставит стаканы на стойку, так что звякают кубики льда. Парень их выуживает, пропускает через пальцы, и они соскальзывают в пепельницу. Потом опять берет пачку сигарет, сжимает ее одной рукой, а другой хватается за причинное место. Он это делает так часто, думает Рита, будто это его любимая игрушка. Судя по всему, он из хорошей семьи. Она его разглядывает. Смысл жизни для родителей. Чтобы дети росли здоровыми, они запрещают им мазать хлеб маслом. Отпрысков состоятельных семей в нашем классе можно было узнать по тому, что после уроков они ныряли в продуктовый магазин, покупали масло в пачках по двести пятьдесят граммов, срывали обертку и начинали есть. У Катарины на полке стояла даже пустотелая книжка, в которой она прятала сладости.
Можешь говорить мне «ты».
Петер. Он протягивает ей руку.
Старуха проливает вино. Рита бросает взгляд на ее руки: они дрожат, а руки крепкие, потемневшие от загара, руки крестьянки после жаркого лета, однако на каждом пальце — кольцо.
Стаканы из-под виски уже пусты, он заказывает новую порцию, а сам, пройдя мимо Риты и не преминув похлопать ее по спине, направляется в туалет. Когда старуха закуривает, руки у нее так трясутся, что кажется, спичка погаснет прежде, чем язычок пламени дотянется до сигареты. За нею уже никто не придет, думает Рита и делает большой глоток из нового стакана. Никто не будет стоять позади нее в автобусе, как я стояла позади Эннио в каюте катера, давно уже мать ему, а не возлюбленная, изготовясь на случай, если он вдруг потеряет равновесие. Как мне было стыдно, когда все вокруг смотрели на его руки, неспособные уже сунуть листок бумаги в прорезь кармана. Он все совал и совал его мимо. Когда он стоял у раздвижной двери и пытался выйти, то не мог нащупать ручку и рванулся напролом так, что задребезжали стекла. А вечером — он лежал на ковре в передней — мне хотелось его поколотить: я подползла к нему на коленях, подняла руку, сперва будто бы для того, чтобы отвести волосы за ухо, потом рука взлетела вверх, размахнулась и — неожиданно для меня самой — застыла в воздухе. Моя рука, которой я хотела его ударить, так и торчала, вскинутая вверх. Я никогда ее такой не видела, никогда не представляла себя в такой позе, даже в своих фантазиях.
Рита придерживает пепельницу большим и указательным пальцами и быстро гоняет ее туда-сюда.
Если я когда-либо и пыталась кого-то побить, то лишь в состоянии аффекта, неожиданно для себя и для детей Иоганны. Это бывал всего-навсего приступ дурного настроения. Моя рука на миг делалась самостоятельной, выходила из-под контроля, чтобы тут же лишиться силы. Я никому не причинила боли. А вот Эннио я хотела пустить кровь.
Петер опять сидит на табурете у стойки. Кто хватается за свои гениталии, говорит Рита, способен отвести болезни и несчастье, только ты должен делать это той рукой, что ближе к сердцу, а не правой. Тебя что, однажды поколотили? Он удивленно смотрит на нее, отрицательно качает головой и, не улавливая связи, произносит: лед тает. Рита оставляет пепельницу в покое. Мой брат, говорит она с разгоревшимися щеками, в детстве находил неприятное и необъяснимое для меня удовольствие в предстоявших ему стычках с отцом. Когда, ожидая наказания, он слышал, как отец поднимается по лестнице, слышал его шаги и одышливое сопенье, то садился за стол для учебных занятий и, сжав кулаки, набычившись, ждал, пока откроется дверь. Я попробовала однажды поступить, как он, но эта воинственная поза стоила мне всех моих сил. Пытаясь ее сохранить, я совсем сникла, кулаки разжались сами собой. Почему ты ничего не говоришь?
Петер пододвигает ей третий стакан. Теперь ваша очередь. Извини. Твоя очередь.
Вначале, говорит Рита и крепко держится за пепельницу, было счастье, потом бегство от него. Кампо-Сан-Джованни-э-Паоло, улица С. Дзаниполо, Санта-Мария-деи-Мираколи — знаешь, где все это находится? Тогда я думала, что дни должны дополнять собою сны, а не наоборот. В церквах там разлит такой прозрачно-чистый свет, что кажется, будто камни теплые.
Где же это такое?
По субботам и воскресеньям мы лежали на Лидо, за дюнами; если быстро сесть, то бирюзовая крыша Кампаниле вонзится в дымку, как стрела. Ничего похожего на здешние аккуратно подстриженные деревья, никаких гор, этих лесисто-волосатых задниц, а тучи летом — редкость.
Рита слышит, как Петер смеется. Она залпом выпивает виски, берет из пепельницы кубик льда и перебрасывает из одной руки в другую. На ее черное платье капает вода. Ты надо мной смеешься.
Нет, ты мне нравишься, и твое несчастье тоже. Рассказывай.
Стряпать мне было не нужно, он приносил все, что я хотела: салаты, консервированные овощи в масле, лазанью. Лишь много позже он вернулся к состязаниям рыболовов, из воскресенья в воскресенье стоял на молу, забросив удочку в море. Под животом у него копошилась добыча: рыбы живьем попадали в мешок с водой и должны были пока оставаться живыми, иначе они потеряли бы в весе. Выигрывал тот, кого этот груз уже едва не стаскивал в воду. Нетерпеливые честолюбцы разрывали рыбам рты. Нетерпеливых легко было узнать по окровавленным мешкам, по сильно колотившим рыбьим хвостам.
Сейчас они опять вылезают, думает Рита, сотни Эннио вылезают из своих нор, а я должна опять брать лопату и закапывать. Она складывает руки на стойке крест-накрест и кладет на них голову. Когда она снова поднимает глаза, ее охватывает легкое головокружение. Всякий раз, когда в холодильнике чего-то недоставало, оказывалось, что он побывал дома, забежал с рынка, оставил свой запах. Чем от тебя пахнет?
Чем от меня должно пахнуть? Может, бумагой.
Рита наклоняется к Петеру, принюхивается к его воротнику. Потом кончиком носа касается его шеи, голова ее падает к нему на плечо.
Ну и сон, думает Рита. Сидеть часами под аркой моста и вынужденно наблюдать, как поднимается вода. Больше она не поднималась нигде; торговцы катили свой товар по набережной, с криками скрывались в проулках. На катере чистят сети, разделывают каракатиц, рыбьи глаза таращатся на пилу. Это мой сон, кричала унизанная кольцами старуха из бара и махала руками. Она была в красном костюме с золотыми пуговицами от Луизы Спаньоли и говорила голосом матери Эннио.
Петер спит, не нарушая храпом ночную тишину. Рита целует пушок у него на затылке, укрывает его. Когда она вылезает из постели, слышится шорох ее подошв. Кухонный стол тоже завален книгами и журналами. Она ищет какую-нибудь кастрюлю, ставит греть воду. Голая, с падающими на лоб волосами, сидит она на одном из складных деревянных стульев, что выстроились в ряд под двумя окнами.
Кухня обставлена скудно: посередине стол, у двери — буфет без стекла, плита, мойка, наполовину заполненная чайными чашками, десертными тарелками и приборами. В окнах мерцает светящаяся вывеска ресторана напротив, вместо занавесок к раме кнопками приколоты куски простыни. Некоторое время она сидит так, потом встает, ищет пакетик ромашкового чая, не находит. В самом нижнем ящике лежат две бутылки «бароло» урожая 1988 года. Она выключает конфорку, откупоривает одну бутылку и возвращается с нею в комнату.
Утром Риту будит язык Петера на ее левой груди.
10
Эдакая суета и сутолока, а Рита опять опаздывает, но вот и она, все-таки почти вовремя, только со слишком уж большой сумкой, как будто бы она окончательно покидает Вену.
Все во мне заржавело, даже от маленького чемодана начинают болеть ладони, мышцы и суставы пальцев. Тянет плечо, колет в спине слева, ноет позвоночник до самой шеи.
Ишь как она разукрасилась, словно для съемок прощальной сцены на вокзале: волосы подколоты на затылке, ярко-красная губная помада, ядовито-зеленая мини-юбка.
Просто немыслимо, как упорно она твердила, будто все мои друзья — хвастуны, бесчувственные типы, только изображающие чувственность.
Где ты хочешь сесть? Здесь еще есть два свободных места по ходу поезда. Ладно-ладно, иду дальше. Она, видите ли, порвет себе чулки о понаставленные тут вещи.
Наконец-то свободное купе, только на багажной полке лежат «кейс» и плащ; люблю я этих пассажиров, которые торчат в коридоре, пока стоит поезд, чтобы мешать людям входить и выходить. Теперь этот господин заходит в купе, садится у окна, здоровается, кинув взгляд на свой «кейс», вскакивает, чтобы помочь Рите поднять сумку. Потом опять плюхается в кресло и вытягивает ноги, чтобы место напротив оставалось незанятым.
На платформе стоит пожилой человек, над головой у него вокзальные часы, минутная стрелка на циферблате передвигается толчками. Он беспомощно машет рукой. Его правая рука, как у малых детей, то складывается в кулак, то раскрывается и снова складывается. До отправления поезда еще три минуты.
Если Пиа не привезет нужные материалы в Клагенфурт, придется ненадолго заскочить в Венецию, пожалуй, стоит это сделать ради «Орландо» и «Второй родины». Но Рита создаст проблемы. Рита пожелает поехать со мной. Ритина молчаливая жалость к себе. Ритины печальные глаза. Ритин скорбный рот. Сидит напротив меня, словно мать. Ни слова о том, с кем и где она провела ночь.
