Проходили дни, целебный воздух Апшерона, жаркое солнце, нежный ветерок оказались сильнее всяких лекарств. Девушка на глазах оживала. Тогда старик решил построить здесь замок и заодно дать дочери окончательно окрепнуть. Виноград, медовый инжир совершили чудо — девушка выздоровела. Наступило время прощания, и в знак благодарности француз подарил местному врачу это белое сооружение. Говорят, что он еще не раз приезжал сюда с дочерью…
Целебен наш воздух, но, мне кажется, еще целебнее наш хлеб. Не случайно наши предки клялись хлебом, и эта клятва была выше и нерушимей всех остальных. Я особенно любила вкусный хлеб из тендира, который выпекала бабушка! Иногда, заметив, как отваливаются от горячей стенки круглые лепешки, я очень радовалась, потому что бабушка первый хлеб отдавала мне. Он был горячий, мягкий, с хрустящей прожарившейся корочкой. Я жадно отламывала кусочки, нетерпеливо запихивала их в рот. Но хлеб большой, а я маленькая — куда мне одной целый хлеб одолеть. Оставшийся кусок я бросала на землю. И без того огромные глаза бабушки расширялись еще больше, делались такими грозными, что я невольно съеживалась.
— Вай, разве можно бросать хлеб? Скорей подними его! А то всю жизнь будешь нуждаться.
— А что такое — нуждаться? — удивилась я.
— А вот так: хлеб превратится во всадника, а ты будешь как пешеход. Сколько ни старайся, тебе его не догнать. Так и умрешь с голоду.
Я в ужасе подняла хлеб с земли и, хотя была сыта, съела до последней корочки. Зато теперь я была уверена, что с голоду не помру.
Бабушка часто вспоминала этот случай, и все в семье смеялись. Разве тогда я могла представить себе, как может случиться, чтобы не было хлеба, и вообще, что такое голод? Но вскоре мне довелось испытать это.
Помню, был воскресный день. Обычно в такие дни на даче было многолюдно, съезжались дяди, отец, друзья… А в это воскресенье почему-то никто не приехал. Я то и дело выбегала со двора и смотрела на странно пустынную дорогу.
Но ни отца, ни дядей не было видно. Дома забеспокоились. Бабушка не находила себе места. Тревожились и мама с дедом. Теперь мы все вместе смотрели на дорогу.
Обед, приготовленный на большую семью, остался нетронутым. Никто не вспоминал о еде. Старики то и дело обращались ко мне:
— Ну, что там на дороге, погляди, может, кто-нибудь идет?
Я молчала.
Чтоб увидеть еще дальше, я даже залезла на забор. И все смотрели на меня с беспокойным ожиданием. Ждали моего знака, возгласа: «С вас магарыч! Идут, идут!» Но дорога по-прежнему была пустынной. Не люблю пустых, безлюдных дорог. Они меня тревожат…
В тот день никто не приехал. Зато приковылял наш сосед, Алияр-киши. Он был очень стар и обычно сидел у ворот своего дома, провожал взглядом прохожих, попыхивая трубкой. Если пройдет мимо путник, он обязательно предложит холодной воды из колодца. А тут вдруг, смотрим, спешит, руками издали машет. Вошел во двор, отозвал в сторону деда и стал что-то говорить, озираясь. Дед испуганно отшатнулся, побледнел. Похоже было, что у него подкосились ноги, так тяжело опустился он на скамейку. С минуту он смотрел на траву, а затем поднял голову, и я увидела на лице деда страх.
— Что ты говоришь? — охрипшим голосом сказал он, а я все смотрела и смотрела на его лоб, который покрылся испариной. — Откуда ты это знаешь?
— Только что услышал, — ответил Алияр-киши.
С минуту дедушка сидел неподвижно. Потом повернулся ко мне лицом; он как будто смотрел сквозь меня и видел что-то одному ему ведомое.
— Включите радио.
Меня удивил его голос — глухой какой-то, жесткий. Вообще с дедом что-то случилось, я это сразу почувствовала; он как будто приготовился к чему-то, подобрался, резче стали морщины…
Я спрыгнула с забора, быстро включила репродуктор. В теплую солнечную тишину ворвалась грозная музыка. Бабушка стояла чуть в стороне, настороженно наблюдая за стариками; я знала — она такая, никогда не подойдет к деду первой, ни о чем не станет спрашивать, пока он сам не скажет. Я вижу, как медленно идет он к бабке, как вполголоса о чем-то говорит… Тихо вскрикивает мама и тут же зажимает себе рот ладонью.
— Да будет проклят враг! — причитала бабушка. — Пусть бог закроет ему все дороги!
Я не понимала, что происходит. Подошла к маме. Она как-то лихорадочно обняла меня, как будто кто-то грозился отнять у нее дочку. Я даже заметила, что она смахнула слезу. Разные по возрасту, по характеру, люди объединились вдруг, их связывала какая-то тайна, что-то страшное, неотвратимое, и это «что-то» надвигалось на нашу неспешную, привычную жизнь.
Только потом, несколько лет спустя, я поняла, какая, это была ладная, счастливая жизнь…
Я, естественно, уже не ждала гостей, впрочем, их никто больше не ждал. На дачу в тот день никто не приехал. Только слышно было в тишине, как тихо чужим тоненьким голосом причитает бабушка да нервно покашливает дед; руки его, большие, работящие руки, бессильно шевелились на костлявых коленях. Впервые увидев бабушку плачущей, я растерялась. Еще больше это, кажется, потрясло маму. Пытаясь что-то понять, я подбегала то к одному, то к другому… Но никто меня вроде и не замечал. Каждый замкнулся в себе, как будто померк тихий солнечный день, наполненный птичьим щебетом, шелестом листвы. Я подошла было к деду, приникла к его плечу, но, похоже, и дед не заметил меня. Перепуганная я сникла.
Безмолвие царило и у соседей. Живая, яркая, многоголосая жизнь поселка вдруг замерла, как бы остановилась на полуслове. Не ладились у нас игры. Мы начинали играть в прятки, в лапту или в камушки, все тут же увядало. Я бродила по даче и все не могла понять, что же случилось. Побежала на берег к Каспию — в воскресные дни там, на пляже, яблоку негде было упасть, вокруг люди, музыка, праздничное оживление, а сейчас и берег встретил меня зловещим безлюдьем. Бились, рокотали наскакивающие на берег волны, со злым шипением бросались они на песок и отступали, оставляя клочья пены, обкатанные сучья, пустые ракушки.
В тот год дачи начали пустеть уже в конце июля — все переезжали в город. Как-то бесшумно снимались с места и уезжали без суеты, без прощаний. Никто не варил дошаб, не сушил на зиму зелень для приправ.
Иные заботы были у людей.
Я впервые услыхала слово, смысл которого не совсем понимала.
«Война!»
— Что такое война? — спросила я у дедушки.
Это был единственный вопрос, который я задала за последние несколько дней. Но он вздохнул, посмотрел на меня невидящими глазами и отошел, так ничего и не ответив.
Тогда я подбежала к нему, схватила его за руку и почти закричала, чтоб он услышал меня наконец.
— Дедушка, где мой папа? Где?
— На войне, — ответил он мне и отвернулся.
Отца унесла война. Как и многих отцов моих сверстников.
Почему-то я долго была убеждена, что отец ушел на луну. Я думала, что он ушел туда по лунной дорожке, в которой так любил купаться в летние вечера. Пошел, пошел по этим серебряным бликам, добрался до самой луны и остался там навсегда.
С каждым днем дедушка становился все молчаливее, выражение скорби, казалось, застыло на его лице, — оно оставалось печальным, горьким даже тогда, когда он засыпал. Он совсем перестал замечать людей, все чаще забывался в тяжелой дремоте и однажды совсем не проснулся. Я не понимала, что он умер. Я вообще не знала, что люди умирают. Дедушка был первый человек, которого я видела мертвым, он лежал на ковре, неподвижный, с твердо сжатыми губами, и лицо у него было задумчивое, озабоченное. Мне казалось, что он просто спит, что вот-вот проснется и я по-прежнему буду задавать ему всякие вопросы, а он, как в былые времена, будет терпеливо отвечать на все мои «почему». Я ждала даже после похорон.
«Человек умирает, и никто его больше никогда не увидит». Эту простую истину я понимаю и принимаю сейчас во всей ее неотвратимости. Но тогда слова мамы показались мне страшными. Взрослея, мы привыкаем ко многому, мы привыкаем даже к тому, к чему, в сущности, нельзя привыкнуть, — к смерти, но в детские годы для меня это было чем-то непостижимым! Как это так? Вот был человек — ходил, рассказывал мне сказки, растил деревья — и вдруг его не стало. Не стало дедушки, к которому у меня оставалось еще столько вопросов и которому я могла еще столько рассказать! А он… Он же так любил рассказывать мне про цветы, зверюшек, про то, какой я стану, когда вырасту большая…
— «Человек умирает… — повторила я вслух слова мамы, — и никто его больше никогда не увидит…» А по чему не увидит?
Обычно мои вопросы часто заставали маму врасплох. В отличие от деда, она не всегда умела на них ответить.
— Не знаю… Таков закон жизни.
— Какой плохой закон, мама! Кто его придумал, этот закон?
Она не ответила, только, тяжело вздохнув, пожала плечами.
С балкона нашей городской квартиры хорошо было видно море. Теперь я часто по вечерам с волнением ожидала появления луны. Луна поднималась из-за моря, выстилала по волнам свою серебристую дорожку, и я все надеялась втайне, что в один из таких вечеров вернется папа. Но он так и не появлялся.
