С балкона нашей городской квартиры хорошо было видно море. Теперь я часто по вечерам с волнением ожидала появления луны. Луна поднималась из-за моря, выстилала по волнам свою серебристую дорожку, и я все надеялась втайне, что в один из таких вечеров вернется папа. Но он так и не появлялся.
— А почему не приходят мои дяди? — спросила я маму.
— Их тоже унесла война.
— Всех унесла? Куда унесла? Зачем унесла?
Я могла бесконечно задавать вопросы. Эти вопросы и моя фанатичная вера в возвращение близких, очевидно, пугали маму. Она долго, не скрывая удивления, всматривалась в меня и ничего не отвечала…
Она и сама стала какой-то медлительной, отрешенной, как заколдованная. Я привыкла видеть ее в постоянной работе. Ее руки никогда не знали покоя, всегда хлопотали. А теперь ее словно подменили. Целыми днями сидела она, уставясь в одну точку, все думала, думала о чем-то своем. Поражала меня и бабушка. Уж кто-кто, а она не давала маме и минуты посидеть спокойновсегда какую-нибудь работу придумает. А тут вдруг тихая стала, даже мягкая какая-то, и в злых глазах ее появилось сострадание. Что-то надломилось в ней, угасло, не было уж прежней жесткости, непреклонности. Живая, неугомонная, бабушка теперь могла часами сидеть на коврике, задумчиво поглаживая колени. Только я еще не до конца поняла, что такое война, и все верила, ждала, что вот пройдет немного времени и вернется прежняя жизнь с беззаботными играми, сказками, летней суетой… Поэтому я хваталась за все, что связывало меня с этим миром.
— Что-то я давно не ела бабушкиного хлеба, выпеченного в тендире.
Мама спрятала глаза, бабушка сказала:
— Муки нет.
— А где же она?
— Война унесла, — ответила мама.
— А тендир?
— И тендир тоже.
— Кто же это такая — война? Что ей надо от нас?
Война! Какое страшное слово. Я стала бояться его.
Бояться, что эта самая война встанет и на моем пути, отнимет у меня портфель, приготовленный к школе, букварь, а может, и вообще не пустит в школу!
Еще на даче, когда папа принес мне этот портфель, книжки, тетради, цветные карандаши, я места себе не находила от счастья. Папа обещал, что он сам отведет меня в школу. Я заранее мысленно видела это сентябрьское утро, светлое, праздничное, потому что навстречу ему шли высокий мужчина и девочка с большим бантом в короткой косичке. Девочка очень гордилась своим папой, и своим новым портфелем, и букетиком цветов…
Я берегла свои книжки, каждый раз перелистывала их и складывала в портфель. Потому что я знала — все равно придет первое сентября, прозвенит первый звонок, и для меня, как для всех мальчишек и девчонок страны, начнется первый в жизни урок. Только папы рядом со мной не будет. К тому времени не только я знала это.
Никогда еще зима не казалась мне такой холодной. Может быть, потому, что вместе с холодами в каждый дом постучался голод. Особенно было трудно, когда приходилось стоять в очереди за хлебом — иногда всю ночь… За куском черного хлеба. Еще совсем маленькие, мы научились спать стоя, согреваться, тесно прижавшись друг к другу. Самое тяжелое было — донести этот кусок черного хлеба до дома, не съесть по дороге половину — мамину половину… Война постучалась и в нашу школу. Ушли учителя-мужчины, в школе остались одни женщины.
Помню, нас всех, все классы, вывели на школьный двор. Мы, малыши, не очень понимали, почему так волнуются наши педагоги, старшеклассники… В этот день школа провожала на фронт Азиза-муаллима, директора школы. Я тогда обратила внимание на нашу учительницу Сейяру-ханум. Она стояла в толпе учителей бледная, с искусанными губами, и слезы сами капали и капали из ее глаз. Она плакала молча и, когда я поздоровалась с ней, ответила, даже не глянув в мою сторону. Я сначала обиделась, а потом увидела, как она смотрит на директорa, как будто закричит сейчас. И он тоже не отрывал от нее глаз. А когда он стал прощаться, она заплакала громко и вся задрожала. И мы первоклашки, тоже стали плакать — жалко было Сейяру-ханум.
Что же это такое — война? Может, это черное, громадное уродище? Безобразный дракон, у которого много голов и из каждой пасти рвется огонь, опаляет все вокруг? Дедушка рассказывал, что Мелик-Мамед, герой азербайджанских сказок, один справлялся с несколькими драконами. Так неужели столько мужчин со всей страны не могут победить этого дракона? Нет, конечно, война это не дракон.
— Не переживай, детка, — сказала мама, которая внимательно наблюдала за мной. Она вообще умела угадывать, о чем я думаю. — Так долго продолжаться не может. Задушат мужчины войну. А ты учись хорошо, старайся.
Мама утешала меня, но я-то знала уже, как тяжело ей самой, как ей надо, чтоб кто-нибудь ее утешил. И я старалась как могла. Стихи ей читала, что-нибудь смешное рассказывала, только бы увидеть слабую улыбку на ее похудевшем, тонком лице.
Несмотря ни на что, каждый день звенел звонок, и начинался урок в нашем первом классе. Но однажды Сейяра-муаллима собрала нас и сказала:
— Ребята, сегодня занятий не будет. Идите домой.
— А уроки? — спросили мы. — Зачем домой?
— Ну, потому что… — она растерянно замялась, не зная, как лучше объяснить нам. — Ну, потому что школу перевели в другое помещение. Наша школа станет госпиталем, — сказала она. — Здесь будут лечиться раненые.
И сразу все загалдели, задвигались.
— А как же мы? — крикнул кто-то из ребят. — А нам куда?
— Вы будете учиться в другой школе. А сейчас по домам, ребята.
Обычно наша учительница последняя покидала класс — и нам очень нравилось, что она провожает, нас каждый день, — а тут повернулась и быстро, почти бегом вышла за дверь.
Я домой не пошла. Я не могла себе представить, что этой моей школы больше не будет. Почему людей должны лечить в школе? Есть же больницы! Или эта проклятая война, которая так много отняла у нас, добралась уже до школы? Я хотела своими глазами увидеть войну, тех, кто для нее отбирает школу… Я устроилась под деревом чуть в сторонке и все смотрела, смотрела, ожидая, что случится невероятное.
Смотрю, одна за другой подъезжают грузовые машины. Рабочие стали выносить доски, книги, разные приборы, парты… Тяжело груженные машины уехали. Я видела, как из кузова переднего грузовика вывалилось чучело чайки и рассыпалось на асфальте. А потом по нему проехали другие грузовики.
Опечаленная, расстроенная, вернулась я домой. Дома пусто. Мама еще не вернулась с работы. С утра и до вечера она работала в прачечной, и почти все домашние заботы — уборка, получение продуктов по карточкам, приготовление еды — в основном вареной картошки или горсти риса — все легло на мои плечи.
Мама пришла, когда было уже темно. Она едва доплелась до кухни, тяжело опустилась на табурет и долго растирала опухшие от стирки руки.
— Мама, а что такое военный госпиталь? — спросила я.
— Это совсем как больница, только лечат там раненых солдат.
— Мама, когда же умрет эта война?
— Умрет, дочка, обязательно умрет…
Каждый раз, отправляясь на занятия, я теперь проходила мимо нашей старой школы. На вид она не изменилась. То же самое здание, из кирпича со стеклянным входом… Только не слышно ребячьих голосов, смолк: школьный звонок… Я останавливалась, смотрела на окна, где сидели мужчины — кто с костылями, кто с перевязанной головой, кто без руки. Иногда они негромко, печально пели. Кто-то из солдат начинал играть на гармошке, мелодию постепенно подхватывали соседи, потом раненые из других комнат. И через несколько минут пел весь госпиталь. Солдаты пели «Катюшу», «Жди меня», «Без тебя». Я каждый раз останавливалась под окнами госпиталя послушать пение раненых, мелодии и слова тревожили меня. Разве я знала тогда, что запомню их на всю жизнь?…
И вот теперь, сорок лет спустя, я часто слышу песни с огненных дорог войны по радио и по телевизору. Разные люди по-разному их поют — хором и под гитару, в сопровождении инструментальных ансамблей, в вычурных, манерных туалетах, в декольтированных платьях и джинсах… Но меня не трогает их пение. Я вспоминаю, как пели раненые в госпитале, пусть не так искусно, но в их песнях было подлинное, выстраданное, и сердце замирало от непонятной тоски.
Задерживаясь перед госпиталем, я несколько раз опаздывала на уроки и все-таки ни разу не могла спокойно пройти мимо. Иногда мне хотелось зайти в свою бывшую школу, заглянуть в палаты и спросить бойцов — не видели, не встречали ли они моего папу на этой своей страшной войне?.. Раненые, очевидно, приметили — иногда даже помахивали мне из окон, улыбались, как знакомой. А однажды один из них подозвал меня к окну и протянул кулечек, в нем были ломтики шоколада и красивая ручка, в которую прямо внутрь набирались чернила.
— Где твой отец, девочка? — спросил он.
— Война взяла, — ответила я тихо.
— Пишет?
К окну подходили все новые и новые люди, они смотрели на меня, как будто я была их дочкой… Почему-то очень грустно смотрели. Ко мне потянулись руки с конфетами, кусочками мыла в бумажке, кто-то даже баночку консервов протянул. Я смутилась, не хотела брать, но они так ласково уговаривали…
