сказал он.— Прямо как Собинов. Но выбирай одно из двух — или ты поешь, но… или ты сматываешься сию же минуту.
Парень порывисто вскочил, что-то хотел возразить, но передумал и торопливо ушел..
— То-то, — заключил Андрей, вернулся к Сергею, сел рядом.
— Ты его знаешь? — спросил Сергей.
— Первый раз вижу. Если б знал, не стал бы тратить свое красноречие. Объяснил бы другим способом.
— Кулаками? Но ведь кулаками ничего не докажешь!
— Докажу!
— Посуди сам. Элементарная логика. Допустим, ты неправ. Это возможно? — Андрей кивнул в знак согласия. — Какая же может быть правота, если ты неправ? Ты можешь убить человека, но правота останется за ним. Это же истина вечная.
— Не будем спорить, а? — попросил Андрей.
— Но когда-то же нужно поспорить?
— Не сегодня, я прошу тебя.
— Хорошо, не сегодня,— согласился Сергей.
…Дома о происшествии на площади узнали буквально через полчаса: фотограф пожаловался матери Андрея.
Когда Андрей появился дома, мать спросила:
— Ты виноват?
— Да,— признался Андрей, садясь к столу.
— Андрей, у тебя столько врагов!
— Мне нравится их иметь, мама. И я не боюсь их иметь. Ты же знаешь, что я не трус.
— И мне поэтому страшно за тебя. Я трусиха, я признаюсь.
Разговор на этот раз оказался долгим и откровенным, но, когда в ответ на гневный возглас Андрея:
— И не хочу быть маменькиным сынком! — мать заметила:
— Ты, по-моему, никем не хочешь быть,— Андрей вскипел.
— Мама! — вырвалось у него.— Как это никем? А море? Да, прозябать я не хочу! Жить так жить, а не существовать! Ты сама учила меня именно так! Как же ты говоришь, что никем? А море!
И в эту минуту Андрей оказался в неведомом мире — он вспомнил о своем море, для которого с детства готовил себя. Любое море, пусть самое плохое. Но — его море. Пусть Баренцево, пахнущее треской и чайками. Пусть Черное — пахнущее камнями и водорослями. Пусть даже Азовское — такое, каким оно однажды открылось Андрею: апельсинового цвета, с запахом соленой тюльки…
— Прости,— тихо сказала мать.
Андрей молча кивнул и ушел в сад, посидел под старой сливой, не спеша поднялся и отправился на пляж. Он искупался, потом растянулся на прибрежном песке.
— Что ты, Андрей? — спросил один из приятелей. Андрей не ответил.
Другой приятель, вислоухий Алька с соседней улицы, поймал стрекозу, достал из кармана большую линзу и направил на стрекозу солнечный луч.
— Шашлык из стрекозы! — радостно крикнул он.
Андрей взметнулся, и через мгновение Алька оказался распластанным на песке. В одной руке Андрей держал линзу, другой прижимал приятеля к песку.
— Подержите ему ноги,— оказал Андрей.
Ему помогли.
Андрей сам одной рукой захватил Алькину голову, а другой рукой направил на его плечо солнечный луч.
Алька сперва сопротивлялся, потом стих, но, когда луч стал печь кожу, закричал.
— Понял? — спросил Андрей.
Алька не отвечал.
И тут его неожиданно посетила странная — для него — мысль: «Ну, хорошо, я прав. Но сейчас я доказал свою правоту? Не доказал. Как же так? Выходит, силой нельзя доказать. Ничего нельзя доказать? Чем же?»
Ему вспомнилось старое, давнее-давнее, еще из военных лет. Андрей жил на Урале, и, как у всякого мальчишки, у него были друзья и враги. С одним из врагов Андрей особенно не ладил. Как только встречались — боролись. Чаще всего побеждал Андрей. Но в один день вся вражда кончилась. Почувствовав, прижимая противника к земле, что тот слабеет, Андрей спросил:
— Чего это ты?
— Батю убили. На фронте.
Андрей резко вскочил, он подумал о своем отце, который тоже был на фронте.
«И тогда ничего не доказал»,— подумал Андрей.
Появился Сергей. Андрей отпустил Альку, бросил на песок линзу.
— Ну? — спросил друг.— Что дома?
— Было дело. Разговор. Не совсем по душам. Но не это главное, Сережа. Понимаешь, мама приказала мне выложить фотографу триста рублей. Лошадка — артельная, не его. Знаешь, для него триста рублей — это много. Но где я возьму триста? Украсть?! Но это значит — опять кого-то обидеть.
Сергей улыбнулся: ему понравилось замешательство Андрея.
— Найдем,— ответил он.
— Где? Под камнем?
— Завтра утром, к семи часам, будь на станции. Триста рублей — это четыре дня работы на разгрузке. Вдвоем. Согласен?
— Конечно, Сережа!
— Теперь идем,— сказал Сергей. — В аэроклуб. Ты должен там заниматься.
— Ты так решил?
— Да, решил.
— И обжалованию твое решение не подлежит?
— Не подлежит.
— Раз ты так решил, значит, все продумал. Спасибо, Серега. Но почему? Ну, вот ты сам. С чего у тебя началось?!
— Хорошо,— уверенно ответил Сергей. — Я долгое время жил у деда, под Чебоксарами, в Чувашии. До его смерти. Он часто рассказывал, как в тридцать третьем году ходил на поиски польской авиэтки, на которой летели полковник Филиппович и средний брат Леваневского, польский летчик. Был перелет Варшава — Красноярск. Разбились.
— Нашли?
— Не знаю. Дед не нашел. С этого, с его рассказов, и началось. И еще. Я увидел дирижабль. Мне было года три или больше, не помню. Но дирижабль запомнил. Зрелище! Ты не видел?
— Никогда.
— И не увидишь. Их время кончилось. Годятся они теперь разве для тушения лесных пожаров да сбора грибов.
— А еще, Сережа?
— Я вообще бредил самолетами, планерами. Понимаешь — это как болезнь. Пришли мы с хлопцами в аэроклуб, в первый раз. Попросились чуть ли не сразу в небеса. Смешно вспомнить. А нам показали на груду ржавых листов, болтов и еще чего-то. Говорят: вот здесь два старых разобранных планера, соберите из них один. Ребята испугались и ушли, а я остался. Конечно, мне помогли собрать планер. Летать на нем, сам понимаешь, было невозможно, но зато устройство, хоть и нехитрое, я изучил в совершенстве. Знал каждый болтик. Ну, пошли!
— Так сразу и пошли? — спросил Андрей.
— Сразу.
— А подумать?
— Что тут думать? Нечего без толку шляться целое лето!
— Каникулы придумал не я, а министр просвещения, и я обязан ему подчиняться. Впрочем, ладно, пошли.
На маленьком местном аэродроме они прежде всего нашли инструктора, Сергей сказал ему:
— К нам пришел новенький. Фанатик авиации. — Андрей отвернулся. — Есть все: сила воли,
