Шеф положил трубку, и Карасеву снова стало не по себе. Вот уже прошел день, а он по-прежнему не знал, в каком направлении развивать следствие.
Тарас поставил чайник и открыл холодильник. Он оказался сиротски пустым. В хлебнице не нашлось ни единой крошки хлеба. Хозяйство было явно запущено. К тому же из крана капало, в ванной текло и плита была заляпана. «Жениться, что ли?» — пришла внезапная мысль, и Тарас отметил, что на голодный желудок вечно возникают какие-то декадентские мысли. Он влез в ботинки и отправился на улицу. «С женитьбой подождать всегда можно, с голодным желудком много не прождешь», — возник в голове афоризм.
10
От этого звонка Катя всегда вздрагивала. Междугородка звонила более резко и как-то тоскливо протяжно. Она уже знала, что такие звонки исходят от ульяновского следователя Алексея Борисовича. Обычно мама сразу же кидалась к телефону и, после приглушенного «алло», разматывала провод и уходила с ним в спальню, плотно прикрыв за собой дверь.
О чем они говорили, Катя не слышала, однако было не трудно догадаться, что разговор шел о том, что маньяк еще не пойман, но уже есть подозреваемый. Следователь просил, чтобы Катя вспомнила еще какую-нибудь пусть незначительную, но характерную деталь из одежды или обуви того ужасного мужика, но мама была категорически против. Она требовала, чтобы ее дочь оставили в покое, что Катюша еще не отошла от всего этого ужаса и что ей надо поскорее забыть о той страшной ночи и вернуться к полноценной жизни, а следователь своими бессмысленными звонками вновь и вновь напоминает ей об этом.
Но Катя уже никогда не забудет этого грубого, страшного мужлана с жесткими паучьими руками. Он всегда будет с ней и всегда будет преследовать и находиться сзади, где бы и с кем бы она ни была. И хотя она не видела его, но мысленно представляла, как он мог выглядеть. Это коренастый жилистый мужик, с грубыми чертами лица, со скрюченными клещеобразными руками, жидкими черными волосами и маленькими свинячьими глазками. Это полная противоположность Александру Федоровичу, красивому, тонкому, деликатному, в глазах которого одухотворенная доброта и всеобъемлющее понимание мира. Тот мужик — его антипод.
Катя бросилась на кровать лицом в подушку и заткнула уши. Несмотря на то что мама заперлась в спальне и говорила приглушенным голосом, было слышно все, до мельчайшего звука.
— Что? Уже третья? — ужасалась мама. — И никаких следов? Это ужасно! Боже мой. Арестуйте, наконец, подозреваемого! Что? Нет-нет! Ни в коем случае! Повторяю вам, она не видела ни одежды, ни рук. Только ботинки. Ее лучше не трогать. Она еще не отошла от травмы. Еще раз говорю — нет! Ну какое лицо? Она сразу отключилась…
Перед глазами Кати возникли потертые кирзовые ботинки с блестящими клепками, вокруг которых выцарапаны кривые волны в виде ромашек, засаленное крыльцо церквушки и черный ноготь большого пальца, упирающийся в ее ресницы…
Девушку передернуло. Она накрыла голову подушкой и притихла. Сейчас зайдет мама и приласкает. У нее всегда после разговора со следователем прилив ласки. Так оно и случилось. Мама вплыла в комнату, убрала с Катиной головы подушку и стала гладить ее волосы.
— Ну что ты? Устала? Отдохни, коли так, только не молчи…
Катя неожиданно увидела Александра Федоровича и улыбнулась. Он стоял на городской стене в своем ослепительно алом плаще на фоне заката, и за ним простиралось море.
— Боги только создают ситуации, а как вести себя в них — уже людям решать… — произнес он своим великолепным баритоном.
— Люди не хотят зла ни себе, ни другим, — ответила она. — Они поступают худо оттого, что им неведомо будущее. Они не знают последствий своих собственных поступков.
— Не знают и знать не хотят, — улыбнулся Александр Федорович, хотя, впрочем, уже не Александр Федорович, а сияющий бог Аполлон, и она — уже не просто девочка Катя, а дочь царя священного Илиона, вещая Кассандра.
Она вспомнила, что Парис уже два года живет во дворце и отец с матерью в нем души не чают. Приам и слышать не хочет о том, чтобы изгнать Париса из Трои. Родителей словно околдовали. Они будто забыли о древних пророчествах, в которых говорилось, что их первый сын погубит не только отца с матерью, но и все их великое царство. А мать все никак не может налюбоваться на неземную красоту своего первенца и без конца повторяет, будто помешанная: «Он весь в меня. Узнаю себя в молодости…»
Любовь царей к Парису передалась и простым троянцам. «Парис красив, умен и мудр», — восторженно говорили они. И только Кассандра видела, что он не умен и не мудр, а напротив — упрям и туп. К тому же самолюбив и коварен. Его коварство она разглядела на состязаниях. Он всегда старался ударить исподтишка, откуда-то снизу или сбоку. Он бил лежачего и топтал обессилевшего. Сострадания в нем не была ни крупицы. А народ ликовал и захлебывался от восторга.
Аполлон услышал невеселые мысли Кассандры и промолвил:
— Ничто так не портит смертного, как любовь толпы. С каждым днем этой любви ему требуется все больше и больше. В конце концов, одной любви ему становится мало и у него просыпается желание обладать. Парис уже снаряжает корабли, чтобы плыть в Грецию за самой красивой из смертных.
Кассандра вгляделась в осколок горного хрусталя и увидела Париса. Прикрывшись чужим плащом, он под покровом ночи вел, точно вор, какими-то каменными закоулками на свой корабль жену спартанского царя Менелая. За ним шли его рабы и воины, тащившие на плечах прихваченные из дворца сокровища человека, так тепло принявшего его.
— Это в благодарность за его гостеприимство! — весело рассмеялся Парис, когда они подошли к кораблю.
Вслед за ним грубо захохотала вся его свита. Друзья троянского принца начали на чем свет поносить Менелая, так доверчиво принявшего заморских путешественников за друзей и так не вовремя отбывшего по делам. Его простоту поносила даже Елена. И даже служанка. А кормчий с корабля воскликнул:
— Ветер попутный! Боги нам благоволят!
Увидев все это, Кассандра с отчаянием воскликнула:
— Сделайте хоть что-нибудь, всесильные боги! Парис не должен доплыть до берегов Греции! Пусть морская пучина проглотит его корабль. Ведь если он доберется до Спарты, Трою уже не спасти!
— Трою погубят не боги, а смертные, — покачал головой Аполлон. — Разве боги заставляют плыть Париса в Спарту? Его гонят туда честолюбие и жажда славы. Слава толпы! К тому же бывший пастух искренне считает, что из всех смертных он единственный достоин обладать самой красивой женщиной на земле.
— Но он не знает, чем это грозит его родному городу.
— Разве ты его не предостерегала? — поднял брови Аполлон.
— Я много раз пыталась с ним поговорить. Но он слишком горд, чтобы слушать меня, и слишком высокомерен, чтобы считаться со мной. Он сказал: «Какое мне дело до какой-то Трои и до жизней каких-то троянцев, если прекрасную Елену мне обещали сами боги. А если они обещали, никто из смертных не сможет воспрепятствовать тому, чтобы я ею обладал».
— Ну так время еще есть, — улыбнулся Аполлон. — Возможно, он одумается в пути и наконец начнет считаться с себе подобными. Возможно, его к этому подтолкнет гостеприимство Менелая.
— О нет, никогда Парис не будет считаться с себе подобными, потому что себя он считает выше всех!
— Но, может быть, Елена захочет сохранить свою благочестивость и верность мужу и откажется бежать с чужеземцем?
— Разве у тех, чья слава простирается от земли до неба, бывает благочестивость? О нет, на верность Елены надеяться нельзя.
— Но, может быть, Менелай проглотит обиду, и великодушно простит гостя, и даже (чем Гермес не шутит!) поблагодарит Париса за то, что он помог распознать лисью натуру жены?
— О нет! Ярость Менелая куда сильней великодушия. Он будет помнить свои обиды даже в царстве Аида.
— Но, может быть, в его старшем брате Агамемноне проявится мудрость и ему удастся убедить брата, что его задетое самолюбие не стоит жертв стольких невинных людей, которых он собирается втянуть в войну?
— Не верю! В Агамемноне нет никакой мудрости! А самолюбия в нем больше, чем в Менелае.
— Но, может быть, ахейские цари откажутся участвовать в войне, сославшись на незначительность причины?
— Никогда! Они только и мечтают награбить на войне добычи.
— Но, может быть, первые неудачи под стенами Трои отрезвят воинствующий пыл греков?
— Не отрезвят. Ибо упрямства в них значительно больше, чем истинного героизма.
— Но, может быть, Парис при виде жертв своих горожан раскается и вернет Елену и сокровища Менелаю?
— Никогда он не раскается! И никогда не вернет, потому что жаден, потому что слишком презирает смертных и потому что город ему не родной.
— Но, может быть, раскается Елена и сама вернется к своему мужу?
