– У меня нет горничной, у меня есть сестра.
Пальцы Пруденс путались в лентах, которые она пыталась завязать, но теперь ее улыбка показалась более искренней.
– Тогда почему бы твоей сестре не убрать кое-что лишнее, пока ты одеваешься к ужину?
Пруденс кинула ей простую белую хлопковую сорочку, Ровена развязала пояс, и капот соскользнул на пол. Она надела сорочку через голову и ловко поймала брошенные шелковые чулки.
– Я познакомилась с вашей кузиной, – продолжала Пруденс, не отрываясь от дела.
– И как она тебе?
Ровена натянула чулки и встала, чтобы Пруденс смогла надеть на нее легкий корсет. Все три девушки давно отказались от тяжелых утягивающих корсетов и предпочитали простые модели для верховой езды, благо те куда меньше стесняли движения. В итоге портным пришлось перешить большинство платьев, чтобы талия сидела как надо, но сестры Бакстон давно сообща решили, что возможность свободно дышать того стоит. Корсет с длинной прямой планшеткой насчитывал совсем немного косточек; Пруденс застегнула передние пуговицы, оправила бока и приступила к шнуровке на спине:
– Она мало что говорила, но ее заинтересовала фотография матери.
Ровена задержала дыхание, покуда Пруденс затягивала шнуровку.
– И что она сказала? – Ровена пристегивала чулки.
– Просто спросила, не моя ли это мать. – Пруденс пошарила в сундучке для обуви и достала пару черных французских туфель на каблуке. – Но вот что странно. Мне показалось, что она уже знала, кто это.
Пока Ровена надевала туфли, Пруденс разложила крýгом на полу нижнюю юбку. Ровена ступила в центр, и Пруденс потянула материю вверх. Девушки годами помогали друг другу одеваться и знали, что делать.
– Почему странно? Разве твоя мама не служила здесь до замужества? Возможно, Элейн о ней слышала.
Ровена подняла руки, и Пруденс натянула на нее платье, затем проделала то же с кружевной верхней юбкой.
– Это и странно. С чего бы ей слушать про обычную горничную, которая служила здесь до ее рождения?
– Я не подумала. Ты права, – нахмурилась Ровена. – Я просто забыла, что мы не дома. Там мы прекрасно знали всех. А здесь, по-моему, не знают в лицо и половины своих людей.
– Вот и я о том же. – Пруденс наклонила голову и критически оглядела сестру. – Уложить тебе волосы?
Ровена помотала головой и присела за туалетный столик.
– Зачешу их назад и стяну в низкий узел. – Она глянула в зеркало и замялась. – Так непривычно: ты помогаешь мне одеваться, а я тебе – нет.
– По-твоему, они не оценят мое вечернее платье? – криво улыбнулась Пруденс.
Она закружилась по комнате, и Ровена ответила вялым смешком. Даже от мимолетной улыбки лицо Пруденс озарилось внутренним светом, и Ровена в который раз подивилась ее непониманию собственной красоты.
– По-моему, ты прекрасна в любом наряде.
Улыбка поблекла, а затем пропала.
– Но дело же не в нем? Даже если я буду в роскошном наряде от Пуаре[7], они все равно не пустят меня за свой стол.
Ровена вертела в руках щетку для волос, чтобы не встречаться глазами с Пруденс.
– Прости, Пру. – Вот все, что она сумела сказать.
Она никогда не рассматривала свою семью под таким углом. Только сейчас она поняла, насколько отец оградил их от принятых в Саммерсете обычаев, ныне вдруг представших во всей красе. Однако он никогда не скрывал от дочерей прочую правду жизни – к чему утаивать глубину высокомерия и предвзятости, царивших в подобных Саммерсету местах? Потому что ему нравилось здесь, сообразила Ровена. Отец видел изъяны и понимал, что дочери не примут таких порядков, но все же хотел, чтобы они ценили красоту, достоинство и элегантность его обожаемого дома. Ровена поморщилась, вновь вспомнив о нетерпимости, которую выказала по отношению к Пруденс даже легкомысленная Элейн.
– Я очень сожалею, Пру, – повторила она.
– Я знаю. – В наступившей тишине, казалось, звенели невысказанные слова. – Пойду помогу одеться Виктории.
Ровена кивнула и повернулась к зеркалу. Скрутила волосы в пучок и беспорядочно воткнула гребни из слоновой кости и перламутра. Если ее прическу не одобрят, пусть отправляются к чертовой матери. Она оказалась здесь не по своей воле. Она не выбирала ни кончины отца, ни семьи, в которой полно несносных снобов.
– Тогда почему я чувствую себя виноватой? – спросила Ровена у зеркала.
Она извлекла из шкатулки изящное жемчужное ожерелье, передумала и выбрала простой золотой медальон, подарок отца. Не находя себя покоя, Ровена решила спуститься в гостиную, хотя до обеда еще оставалось время.
Из комнаты Виктории донесся смех Пруденс. Сестра с присущей ей пылкостью занималась очередной веселой чепухой: читала стихи, заменяя слова. Виктория могла расшевелить кого угодно. Ровена уже собралась войти, но остановилась. Ее не покидало чувство, что девушки, пусть это и несправедливо, во всем винили ее, и она решила не омрачать их веселье. Видит Бог, они нуждались в этом.
Элейн уже расположилась в гостиной, когда явилась Ровена.
– Надо же, твоя матушка трудилась не покладая рук. Я здесь всего ничего, а вижу вторую комнату, которую полностью переделали с прошлого раза.
Всю мебель покрывали кремовые чехлы с набивным рисунком из ярко-алых роз. Ковер, напротив, был темно-красным. Стены оклеили золотистыми обоями. Но главным украшением комнаты была огромная хрустальная люстра, которая свисала с потолка с лепниной настолько искусной, что она казалась вырезанной из камня.
– А чем ей еще заниматься? – хохотнула Элейн и подошла к сервировочному столику. – Хочешь попробовать американский коктейль, пока родителей нет?
– Что-что ты пьешь? – удивленно спросила Ровена.
– Пробовала джин-слинг? – (Ровена покачала головой.) – Колин научил меня делать этот коктейль, когда приезжал из Оксфорда. Вкусно и голову дурит, но очень приятно.
– А почему бы и нет?
Ровена подумала, что малость одуреть будет в самый раз. Она наблюдала, как Элейн умело смешивает содержимое нескольких граненых графинов – явно не в первый раз.
– Как поживает Колин?
Элейн усмехнулась, и Ровена в очередной раз поразилась, насколько ее кузина изменилась за год. Алебастровая кожа, черный шелк, французские каблуки – лишние дюймы превращали пышные формы в воздушные.
– Тебе родительскую версию или правду?
– Я всегда предпочитаю правду. – Ровена забрала у Элейн стакан.
– Он ненавидит университет почти так же сильно, как и поместье. О, не пойми меня неправильно, Колин любит Саммерсет, но не хочет похоронить себя в заботах о ценах на шерсть, пшеницу и ренте. Он был бы счастлив не вылезать из гаража, но кто и когда слышал о графе Моторов?
Ровена осторожно отпила из бокала и поежилась, когда содержимое обожгло горло.
– И что он собирается делать?
– А что ему остается? – пожала плечами Элейн. – Что остается нам всем? Только то, разумеется, чего от нас ждут.
В груди Ровены растеклось тепло, напряжение в плечах и шее отпустило. Она с удовольствием глотнула еще.
– Значит, он не станет механиком, лучше быть графом?
– Кто не станет механиком? – Виктория неслышно подошла сзади.
– Король Георг, – быстро ответила Элейн и бросила на Ровену предупреждающий взгляд.
Виктория плюхнулась на кушетку.
– Значит, маетесь дурью. Ну и пожалуйста, секретничайте дальше. У меня и свои тайны имеются.
– Например?
Ровена допила коктейль и передала бокал кузине. Элейн тоже сделала последний глоток и спрятала бокалы за мраморным изваянием Артемиды.
– Скоро узнаешь, – отмахнулась Виктория.
– Девочки! Мои милые племянницы! Как вы справляетесь с трагической потерей вашего дорогого отца?
Ровену передернуло при звуке холодного, светского голоса тети.
– Не буду, конечно, говорить за Викторию, но сама чувствую себя хорошо, насколько это возможно.
– Тетя, я совершенно убита. – Виктория поднялась с кушетки и сцепила руки перед собой. – Совсем как в поэме Элизабет Баррет Браунинг:
Скорбь безнадежная бесстрастна.Пусть обезумевший от болиИ от отчаянья кричитУпреки Богу…[8]
– Как я тебя понимаю, бедняжка, – прервала ее тетя Шарлотта.
Виктория поняла намек и подошла поцеловать ее в щеку, не дочитав до конца.
Ровена глубоко вздохнула и последовала за ней.
Тетя Шарлотта прославилась как самая красивая дебютантка своего сезона, а то и всех восьмидесятых. Почтенные дамы до сих пор вспоминали ее красоту и особую грацию в столь юные годы, которые выделяли графиню даже в изысканном окружении принца Уэльского. Тетя завершила поразительно успешный светский сезон блестящим замужеством и вскоре уже сама давала роскошные балы, куда стекались сливки английского общества. Долгие годы свет славил ее красоту и ум, и даже сейчас только пристальный наблюдатель мог заметить легкое увядание милых черт, как у хорошо сохранившегося прошлогоднего яблока. Зато хваленое остроумие испарилось давным-давно.
