Дама стоически вытерпела поцелуй Виктории и повернулась к Ровене:
– Я глубоко соболезную твоей потере, дорогая. Бедный Конрад вне себя от горя. Твой отец был замечательным человеком.
Ровена знала, что отец с тетей соблюдали негласную договоренность и всячески избегали друг друга. Но поменяйся они ролями, отец произносил бы сейчас такие же вежливые, пустые слова.
– Благодарю вас, тетя Шарлотта. Как вы себя чувствуете? Очень жаль, что вы не смогли присутствовать на поминках.
Девушка подалась к тете, чтобы поцеловать ее в щеку, и осознала ошибку, когда тетя принюхалась. Должно быть, от нее разило джином.
Голубые глаза графини наскоро оценили ее с головы до ног, но Ровена знала, что та промолчит. До поры до времени.
– Мне уже гораздо лучше. Спасибо, что спросила. Завтра в домашней церкви состоится небольшая заупокойная служба по вашему отцу. О, Конрад, вот и ты. Не пора ли за стол?
Это означало, что обмен любезностями окончен, и Ровена отошла в сторону. Граф подал руку жене, и процессия направилась в столовую.
Столовых в Саммерсете было две: большая парадная предназначалась для приема гостей и званых вечеров, а вторая, поменьше, – для обеда в семейном кругу. Ровене всегда нравилась малая столовая с низкими потолочными балками и встроенными шкафчиками для фарфора, как будто специально созданная для того, чтобы счастливые семьи преломляли хлеб насущный.
Разумеется, Бакстоны не «преломляли хлеб», они обедали. Даже в домашней обстановке, в своем кругу, на стол подавалось не менее семи перемен.
За длинным полированным темным столом свободно могла разместиться дюжина человек. Тетя Шарлотта сидела в одном конце, дядя Конрад – в другом. Девушки устроились посередине. Ровена задумалась, так ли рассаживалось семейство без гостей, оставаясь втроем, и решила, что скорее всего – да. Сейчас Элейн сидела рядом с ней, а Виктория – напротив.
Ровена с тревогой посматривала на сестру. После дневного приступа та выглядела бледной, и только глаза выдавали возбуждение: взгляд то и дело перебегал с дяди Конрада на тетю Шарлотту. Ровена нахмурилась. Что она затеяла?
Вскоре все выяснилось. Подали отварного лосося, и Виктория заявила:
– Я не могу не сказать, что мне очень не понравилось, как вы обходитесь с гостями.
Элейн уронила вилку на тарелку. По столу разлетелись капельки белого соуса. У Ровены перехватило дыхание при виде дяди Конрада, застывшего в шоке, и тети Шарлотты, которая не моргнула и глазом.
На миг за столом воцарилась тишина, затем тетя ласково улыбнулась:
– И чем же тебя не устроило наше гостеприимство? Тебе не подготовили комнату? Если хочешь, я поговорю с экономкой.
– Нет-нет. Комната прекрасна, тетя, как и всегда. – Виктория, высказавшись, не спешила продолжать и с напускным равнодушием намазала маслом булочку. Откусив немного, запила водой и только потом повернулась к тетушке Шарлотте, явно расценив, что толку от той будет больше, чем от дяди Конрада. – Как вы знаете, с нами приехала подруга. Я ожидала, что ее примут как гостью, но вместо этого обнаружила, что ее поселили в каморке наверху.
– Ты привезла гостью? – Тетя Шарлотта покачала головой, сверкнув бриллиантовыми серьгами-капельками. – Я ничего не слышала о гостье. Только о тебе, Ровене и вашей камеристке.
В голосе леди Саммерсет сквозило участие, и Виктория на миг растерялась, однако она не зря славилась упрямством.
– Пруденс. Пруденс и есть моя подруга. Я хочу, чтобы ее переселили, будьте так добры, в другую комнату. А если это невозможно, она может спать со мной. Дома мы часто спали вместе, ничего страшного.
Сидевшая рядом Элейн охнула, а у Ровены бешено заколотилось сердце. Она взглянула на тетю Шарлотту, чтобы оценить реакцию, но та сохраняла непроницаемый вид.
– Ох, милочка. Я понимаю твое смущение, но эта девушка твоя камеристка, а не подруга. Со слугами можно – и должно – вести себя по-дружески, но если видеть в них равных, они отобьются от рук. Даже моя Гортензия, в которой я души не чаю, сорвется на вольности, если я допущу излишнюю фамильярность.
Виктория сидела ошеломленная.
– Но времена меняются, тетя, – попыталась она опять, но ее перебили:
– И вовсе не к лучшему. У всех есть обязанности: у нас свои, у прислуги свои. Моей, например, является обеспечить бедным осиротевшим племянницам хорошее воспитание и найти им достойных мужей, хотя порой я недоумеваю, за что Господь наградил меня тремя девицами на выданье.
Ровена больше не могла сдерживаться:
– Поймите же, тетя Шарлотта, мы с Викторией очень признательны и вам, и дяде Конраду, но наше воспитание уже завершилось.
– Я не обрету покоя, пока не передам вас на попечение подходящих мужей. Только тогда я смогу сказать, что выполнила свой долг. Разве не так, Конрад?
– Полностью согласен, – кивнул дядя.
Виктория потрясенно переводила взгляд с одного на другого. Ровена послала ей яростный взгляд, но та проигнорировала его.
– Простите, но я не понимаю, какое отношение это имеет к тому, чтобы Пруденс осталась со мной.
– В том-то и дело, дорогая, – натянуто улыбнулась тетя Шарлотта. – Ты молода и естественным образом склоняешься к идеализму. Как старшие, мы с дядей обязаны защитить вас от тех, кто может воспользоваться вашей врожденной добротой. Давайте не будем больше об этом говорить.
Виктория раздраженно швырнула салфетку:
– Защитить меня от Пруденс? О чем вы говорите?
– Довольно! – загремел дядя.
Все замерли, в той или иной мере потрясенные. Даже дворецкий Кэрнс, двадцать лет прослуживший в особняке, чуть не споткнулся, подавая жаркое из зайца. Ровена никогда не слышала, чтобы дядя повышал голос. Ему и не требовалось – он и так получал что хотел.
Она потупилась, но краем глаза наблюдала за ним. Его грудь вздымалась, а на щеках выступили красные пятна, однако выглядел он не разгневанным… скорее расстроенным.
С другой стороны стола умоляюще смотрела Виктория. Напрасно, добра не будет. Ровена опустила глаза и промолчала.
И за это она себя ненавидела.
Глава шестая
Все было неправильно.
Семейный склеп располагался в миле от особняка, позади старой часовни, которая пришла в запустение, после того как прадед Виктории возвел новую, примыкавшую к дому. Усыпальницу, встроенную в небольшую берму[9], переносить не стали. На верху бермы на высокой мраморной стене были выбиты имена упокоившихся мужчин из рода Бакстонов. Женщин же хоронили вокруг бермы.
Вся семья собралась наверху, созерцая недавно выгравированное в самом низу имя Филипа Александра Бакстона.
Хотя нет, не вся, отметила про себя Виктория. Не хватало Пруденс.
Перед выходом из особняка Виктория шепотом обратила внимание Ровены на этот факт, но в ответ получила убийственный взгляд. Ровена не хотела раскачивать лодку; она боялась выпасть и утонуть.
А вот Виктория не боялась.
Она то и дело поеживалась и переминалась, чтобы согреться. Сестры с кузиной отказались от поездки в карете и отправились к склепу пешком. Они предусмотрительно закутались в вязаные шарфы и надели твидовые платья и удобные туфли, но холод пронизывал, и Виктории не терпелось, чтобы викарий перестал наконец вещать и перешел к делу. Но тот все говорил и говорил, хотя в его речи не было ни малейшего смысла. Вчера за обедом Виктория усвоила урок – лучше помалкивать.
Разговорами отца не вернешь.
В основании стены белели принесенные кем-то лилии-звездочеты, и Виктория подалась к Ровене:
– Ему же не нравились Lilium orientalis, он любил Scilla nutans.
Она старалась говорить шепотом, однако тетя Шарлотта шикнула на нее, а викарий выдержал паузу.
– А куда деться, если это правда, – упрямо пробормотала Виктория.
Желая отвлечься, она рассматривала старую каменную часовню, сплошь заросшую английским плющом. Hedera helix, сказала она себе. Каштаны, разросшиеся на задворках, скрыли старый сад, а многие витражные окна были разбиты. Вид часовни вполне отвечал настроению девушки: одиночество, пустота и холод.
Со вздохом она повернулась к викарию и заметила, как что-то метнулось в окне. Она присмотрелась, но ничего не увидела. Что это было? Лицо? Животное? По спине пробежали мурашки. Может быть, призрак?
Виктория выбранила себя за разыгравшееся воображение и сосредоточилась на службе. Викарий наконец замолчал, и люди зашевелились. Гроб подняли и чинно понесли по узкой тропинке, ведущей от памятной стены на вершине к склепу по другую сторону бермы.
Сердцебиение Виктории участилось под впечатлением бесповоротности происходившего.
Папа!
Она вдруг поняла, что не вынесет удара железной двери, которая навсегда отрежет отца от солнечного света, и повернулась к роще по другую сторону часовни.
– Увидимся дома, – бросила она через плечо.
