Она хватала ложку и погружала в суп.
Матрос был такой разговорчивый и знал столько смешных историй из жизни подводников, что Маринка сама не замечала, как съедала все, и случалось, матрос даже подливал ей из судка. Иногда приходил другой матрос, долговязый, с хмурым лицом. При виде Маринки он преображался, брал под козырек, уморительно гримасничал. Он давал ей поиграть бескозырку с двумя черными ленточками, похожими на девчоночьи косы, и рассказывал про свой аул в горах Дагестана, где родился и где у него жила такая же маленькая, как Маринка, сестренка, только волосы и глаза у нее темные.
Чтобы Маринка не смеялась все время, но и ела, он на несколько минут умолкал, и опять его длинное, смуглое лицо становилось хмурым и скучным. А потом все начиналось сначала: он говорил, собирая судки, а она хохотала. И внезапно замолкала, точно пугалась такого громкого смеха.
Опять в море
Шли дни, Маринка все сильней тянулась к отцу и, казалось, ни минуты не могла бы прожить без него. Она терпеливо ждала, когда он вернется с работы, и, чтобы убить время, рисовала в альбоме цветными карандашами разных зверей с обезьяньими хвостами, птиц с кривыми клювами и хохолками на голове. Таких зверей и птиц, наверно, и в природе не было, и Маринка сама их выдумывала. Когда фантазии не хватало, она принималась выдумывать разные платья для своих кукол, и, если б она могла сшить их из материи, куклы были бы очень довольны.
Как-то вечером отец сказал ей:
– Меня, Маринка, два дня не будет дома.
Она испуганно посмотрела на него.
– Ну, чего ты, чего?… Всего два дня, и вернусь.
– Опять в море?
– Да.
И он рассказал, что его подводная лодка на два дня уходит на полигон, а говоря просто, уходит в море на торпедные стрельбы.
– Учиться? – спросила Маринка, вспомнив, как на Маячной сопке отец рассказывал об обучении эсминцев.
– Ага. Высшее командование будет ставить нам отметки. Кто быстрее найдет «противника», кто точнее попадет в него торпедой. Совсем как мама ставит отметки.
Маринке на минутку стало весело. Но вдруг она поняла, что никак не сможет остаться дома одна на целых два дня.
– Возьми и меня с собой. Мне страшно одной!
– А тетя Маша? А Женя? Они ведь твои друзья.
Маринка задумалась:
– А меня взять нельзя?
– Никак, Маринка. Это военный корабль. Туда маленьких детей не берут.
– А ты меня спрячь, а? Незаметно возьми.
– Ты уже большая. Тебя в кармане не унесешь.
Маринка улыбнулась, помолчала, потом спросила:
– А под водой плавать мокро?
– Почему же? Нет. Это рыбам и нерпам мокро, а мы ведь внутри корабля. Там у нас сухо, светло, тепло.
– А рыбу там ловить можно? Высунул руку и поймал за хвост треску.
– Рыбу не поймаешь, ведь лодка герметически задраена, закупорена, понимаешь, плотно. Ни одна капелька забортной воды не должна просачиваться внутрь.
Маринка посмотрела на отца и вдруг заплакала:
– Папа, не уходи!
– Не могу, дочка. Таков приказ.
Он погладил ее по мягким волосам.
«Ну что ж, – подумала Маринка, – ничего не поделаешь. Раз нужно, так нужно. Папа врать не будет».
И Маринка отпустила отца на его подводную лодку, которая только так называется – лодкой, а на самом деле является боевым, грозным кораблем.
Отец разрешил ей проводить его. Он поплотнее завязал на ее шее шарф, велел получше затянуть шнурок на левом ботинке, и они вышли из дому. Отец был в шинели, а на Маринке была неизменная вязаная шапка с шариком на макушке, меховая шубка, на руках связанные мамой варежки.
– А домой дорогу найдешь?
– Найду.
Да и как не найти домой дорогу, если Маринка сотни раз вдоль и поперек обегала с Женькой городок, а потом, она и с мамой не раз провожала отца в базу!
Дорога шла вниз мимо громадных светлых зданий, упиралась в высоченный дом, сворачивала влево. Они прошли вдоль плотного забора с колючей проволокой вверху и остановились возле проходной – зеленого домика с оконцем и дверью. В дверях с автоматом в руках стоял матрос в коротком черном бушлате, в бескозырке. Увидев отца, он чуточку вытянулся и козырнул.
– А теперь домой. – Отец поднял Маринку, поцеловал, опустил на землю и шагнул к двери.
У двери он остановился и посмотрел на нее:
– Ну, иди.
Маринка стояла и смотрела на отца.
Сколько раз провожала она с мамой его вот до этих дверей! Отец прощался, кивал или жал руки и проходил внутрь, туда, к берегу губы, к пирсам и военным кораблям, а они с мамой оставались вот тут, перед дверью.
Там была его служба, его товарищи и подчиненные, оттуда он уходил в морские походы, а вот Маринка ни разу еще не перешагнула порога в этот взрослый, неведомый ей мир. Отец и живет ради того, чтобы каждый день входить в эти двери и что-то делать за ними.
– Чего ж ты не идешь? – спросил отец. – Я не могу с тобой.
– Хорошо, я пойду, – сказала Маринка. – А ты скорее возвращайся.
– Есть! – ответил отец.
Она отвернулась и медленно пошла по дороге вверх, не очень уверенно переставляя тонкие, в меховых ботинках ноги. Теперь ветер дул с губы, дул ей в спину. Отец долго смотрел на Маринку. Дойдя до газетного киоска, она вдруг повернулась к нему и остановилась.
К горлу отца что-то подкатило. Он помахал ей, и Маринка ответила ему рукой в синей варежке. Он глотнул воздуха и быстро шагнул через порог проходной.
Свидание
По тротуару двигались две тени: одна – огромная, медленная, вторая – маленькая и быстренькая, легко перебиравшая ногами. Это были Маринка с отцом. Они шли к высокому каменному дому – больнице.
Как и всегда, навстречу им попадалось много моряков, и, если на погонах у них были золотистые матросские или старшинские лычки или маленькие офицерские звездочки – не больше четырех, они первые, отдавая честь, вскидывали к виску руку. Если же на погонах у офицеров лежали одна, две или три большие звезды и они по званию были старше отца, он первый отдавал честь. Маринка всегда удивлялась: идет отец и вроде глядит под ноги, а все замечает, всех встречных моряков видит, и, кажется, не было еще случая, чтоб он зазевался и не отдал честь.
Они вошли в вестибюль, получили старенькие, залатанные халаты. Отец неуклюже просовывал руки в рукава халата, и тот натягивался и трещал. Отец стал смешным: на спине халат не сходился, обшлага кителя с золотыми нашивками торчали из коротких рукавов. Няня надела и на Маринку халат и, чтоб он не волочился по полу, подоткнула и закрепила английскими булавками.
Вторая тетя в белом сказала им, в какую палату перевели маму, и они неслышно зашагали по ковровой дорожке длинным коридором с белыми дверями и фикусами у огромных окон.
Отец шел и читал таблички с номерами на дверях.
У одной двери они остановились.
– Кажется, здесь. – Отец оглянулся и переступил с ноги на ногу.
– Ну открывай, – проговорила Маринка.
– Подожди, – ответил отец. – Сейчас…
Он пригладил на макушке волосы, взялся за медную ручку двери, и Маринка вдруг увидела, что лоб у него мокрый.
Маринке надоело ждать, и она нажала на ручку. Скрипнула дверь, они вошли в маленькую палату и остановились. Койка, стул, тумбочка. Из-под одеяла на них смотрели чьи-то глаза. Синие, они были так заметны на фоне белой подушки, простыни и стен, что внутри у Маринки что-то стиснулось, и она схватила отца за руку.
Зашевелилось одеяло, из-под него медленно вылезли две руки и потянулись к ней.
– Маринка… – раздался знакомый тихий голос, и Маринка только теперь окончательно поверила, что они не ошиблись дверью.
– Мама! – закричала Маринка. – Мама! – бросилась к ней, уткнулась лицом в ее руку и всхлипнула.
Отец повесил на спинку стула сетку с апельсинами и, легонько отстранив Маринку, склонился над мамой. За его спиной с болтающимися тесемками халата Маринка не видела маму. Она видела только одну руку ее на краю койки – тонкую, точно высохшую, с вспухшими жилами.
Потом отец чуть приподнялся, тронул светлые, короткие, разбросанные по подушке волосы и произнес:
– Крепись. Крепись, мальчишка…
Это было непонятно Маринке, но он часто называл маму мальчишкой, и она всегда улыбалась ему, точно была довольна этим. Ни за какие деньги не хотела бы Маринка стать мальчишкой – ни за какие! – а мама была довольна. Улыбнулась она и на этот раз, а может, и не улыбнулась, а только хотела: губы ее шевельнулись в уголках, и все лицо вдруг, совсем как недавно у отца, стало влажным, и отец вытер его краем полотенца, висевшего на спинке койки.
– Вот я и вернулся, – сказал он.
«Какой он чудной, – подумала Маринка, – говорит о таких пустяках! Как будто и без того не видно, что он вернулся с моря».
Мама кивнула ему. Губы у нее шелушились от жара.
– Хорошо, – тихо сказала она, но Маринка все слышала. – Я так рада… А то, знаешь, дурочка, все боялась, что ты не успеешь прийти с моря…
Отец вдруг почему-то рассердился.
