В Древнем Риме сочинение Цезаря считалось образцом лаконичной, суховатой аттической прозы, оказав решающее влияние на становление стиля Тацита и ряда других историков. Традиционно является первым произведением классической латыни, которое читают на уроках этого языка, так что нам с вами и подавно прилично начать литературную практику с дневника.
Дневник интроверта. Аутотерапия словом для счастливых невротиков
Каждый писатель, до известной степени, изображает в своих сочинениях самого себя, часто даже вопреки своей воле.
Иоганн Гёте
Интровертный дневник демонстрирует читателю время и пространство глазами человека, чей взор устремлен внутрь себя и обращен на заветные думы, чувства и переживания автора. Хронотоп такого дневника замедляется, ускоряется и вращается вокруг внутренних событий авторской психики и воображения, а внешние, столь важные для экстраверта, события являются лишь пищей для ума. Такие дневники отличаются дискретной композицией и характерны не для эпохи, а просто для людей определенного склада, каким обладал, например, Лев Толстой.
В попытке обращать внимание и на треволнения внутреннего мира, и на социальную реальность, великий писатель вынужден был вести два дневника — один для размышлений с пометкой «думал», а другой для событий дня. И все равно получалось смешение вроде: «2 января 1910. Вчера все, как обыкновенно. Опять поправлял Сон. Уехали Ландовски. Ездил верхом. Был у Марьи Александровны и Буланже. Не переставая стыдно за свою жизнь. В смысле воздержания от недобрых чувств хоть немного двигаюсь».
Смею заметить, что «Война и мир» также написаны в постоянных колебаниях между экстравертным взглядом, описывающим события извне, и интровертными переживаниями и осмыслениями происходящего в романе и душе Толстого, занимающими десятки, а к концу романа — уже и сотни страниц.
Такой осциллирующий дневник или литературное произведение получаются у людей с амбровертной ориентацией, т. е. интровертно обращающихся то вовнутрь себя с размышлениями, то ко внешнему миру — с экстравертными действиями. Это обычный способ мышления социально ориентированного, неаутичного интроверта. Так, Лидия Гинзбург замечала: «Пишущий дневник продвигается наугад, не зная еще ни своей судьбы, ни судьбы своих знакомых. Эта поступательная динамика, исполненная случайностей и непроверенных событий, обладает ретроспективной динамикой, предполагающей закономерности и оценки».
Надо сказать, что осциллирующий дневник выразительней всех прочих, ибо отражает, как правило, развитие внутреннего и внешнего конфликта автора, который есть движущая драматургическая сила любого произведения. Такие дневники вел Н.И. Тургенев, у которого наряду с записями под названием «Белая книга, или бред, по большей части полночный» были записи, прозаично озаглавленные «Путевая книга». Толстой свой дуализм разрешал ведением двух дневников — социально-бытового и философски-психологического, постоянно превращавшихся в один, осциллирующий. Ему вторили дневниковые записи Софьи Андреевны: «Внешние события меня утомили, и опять очи мои обратились внутрь моей душевной жизни; но и там — и нерадостно, и неспокойно».
У интровертов дневник несет арт-терапевтическую функцию и является инструментом аутологотерапии, т. е. самоисцеления словом. От этого понимания дневниковой прозы — шаг до собственно литературы, и шаг этот происходит, когда из аутотерапии текст становится целительным источником для внешнего читателя. Переход этот сродни превращению больного во врача и требует воли, таланта и практики. Однако если у вас они есть, то грамотная дневниковая аутотерапия позволяет проработать себя как «канал» для выражения того, что шепчут вам музы, в достаточной степени, чтобы ваш писательский голос в итоге звучал чисто и красиво.
Стоит признать, что для творческих личностей несостыковка внешней и внутренней реальности всегда составляет проблему, как это было у Льва Толстого. Креативные люди всегда живут во времена перемен, посему дневник им прямо рекомендован как аутотерапия для балансировки их осциллирующей души. Ведя много лет курсы развития креативности для детей и взрослых, я использую дневниковую практику как инструмент «смывания пены» с души.
Самая простая технология дневникового письма выглядит так: вы просто пишете по три страницы утром, сразу после пробуждения. Вы пишете все, что взбредет вам в голову, включая мысли о том, что мыслей у вас нет. Поначалу плоды этого писательства демонстрируют навязчивые мысли, тревоги и комплексы, однако со временем эти однообразные этюды самоанализа вам надоедают, и вы обращаетесь к задачам, а не проблемам своей жизни. И тогда в дневниках могут возникнуть интересные идеи, новые решения, писательские задумки, забавные истории — и вот уже вы на пороге записной книжки писателя, о которой я расскажу позднее, потому что, чтобы добраться до нее, вам предстоит преодолеть ряд кризисов и освоить состояние потока.
Дневник переломного периода
Писатель существует только тогда, когда тверды его убеждения.
Оноре де Бальзак
Писатель, не переживший никаких жизненных кризисов, похож на овощ, и произведения его примерно так же интересно читать, как разглядывать баклажан. Или даже менее интересно, ибо они несъедобны. Однако талант имеет счастливое свойство всегда расходиться во взглядах с внешним миром, посему любому стоящему писателю предстоят периоды не просто перемен, но перемен драматических. В такие времена возникает переломный тип дневника. И впервые он случается, когда автор из молодого человека становится человеком зрелым и, разрешив для себя в юношеском дневнике вопросы смысла жизни, обращается к внешнему миру и его событиям. Затем такой дневник полезен во всякие сложные и мучительные времена жизни, вплоть до ее конца, ибо он помогает обрести веру и твердость духа в тяжелые времена.
Так вел дневник Жуковский, чьи ранние записи представляют мятущуюся поэтическую душу в процессе интровертного самоанализа, а с 1816 года, когда он стал чтецом при вдовствующей императрице Марии Федоровне, а затем — учителем русского языка будущей императрицы Александры Федоровны, дневник превращается в служебную записную книжку. Осенью 1826 года Жуковский был назначен на должность «наставника» наследника престола, будущего императора Александра II, и дневник поэта становится еще более экстравертным, ибо «не последнее счастье быть привязанным к тому, что должно».
Однако редко кому удается пройти период значительных перемен так гладко, как Жуковскому, и тем более никому не удается без падений пройти по жизни от начала до конца, чему свидетельством служат и «Записки сумасшедшего» Гоголя, и «Записки из подполья» Достоевского, являющие собой литературную версию дневников переломного периода жизни мыслящего человека. Особенно сильно несовпадение с внешним миром ощущается в юности и в переломные моменты жизни, когда к писанию дневников обращаются люди, обычно вовсе ничего не пишущие. Дневник в такие моменты помогает «выписаться», освободиться от гнетущего или переполняющего душу переживания, выразить то, о чем нет решимости говорить даже с близкими, определить новые цели и составить план на дальнейшую жизнь. Увидеть рост. Подвести итог. Перейти к новому этапу жизни, и не только из юности в зрелость, но из одного зрелого этапа жизни в следующий.
Так, Александр Блок писал в своих дневниках: «26 сентября 1901 года. В знаменье видел я вещий сон. Что-то порвалось во времени, и ясно явилась мне Она, иначе ко мне обращенная, — и раскрылось тайное. Я видел, как семья отходила, а я, проходя, внезапно остановился в дверях перед ней. Она была одна и встала навстречу и вдруг протянула руки и сказала странное слово туманно о том, что я с любовью к ней. Я же, держа в руках стихи Соловьева, подавал ей, и вдруг это уж не стихи, а мелкая немецкая книга — и я ошибся. А она все протягивала руки, и занялось сердце. И в эту секунду, на грани ясновиденья, я, конечно, проснулся».
И позднее, в 1902 году, Блок добавляет в дневнике: «Стихи — это молитвы. Сначала вдохновенный поэт-апостол слагает ее в божественном экстазе. И все, чему он слагает ее, — в том кроется его настоящий бог. Диавол уносит его — и в нем находит он опрокинутого, искалеченного, — но все милее, — бога. А если так, есть бог и во всем тем более — не в одном небе бездонном, а и в «весенней неге» и в «женской любви». Потом чуткий читатель. Вот он схватил жадным сердцем неведомо полные для него строки, и в этом уже и он празднует своего бога. Вот таковы стихи. Таково истинное вдохновение. Об него, как об веру, о «факт веры», как таковой, «разбиваются волны всякого скептицизма». Еще, значит, и в стихах видим подтверждение (едва ли нужное) витания среди нас того незыблемого Бога, Рока, Духа… кого жалким, бессмысленным и глубоко звериным воем встретили французские революционеры, а гораздо позже и наши шестидесятники. Рече безумец в сердце своем: несть Бог».
