— Уже три. Ты проспал больше суток, — улыбаюсь я.
Вчера я приехала рано утром после операции. Толя быстро довез меня, напоследок взглянул с жалостью через зеркало заднего вида. Я уже говорила, что он понимает меня, как никто другой. Сегодня мы договорились выехать позже, и правильно сделали. Я просидела около часа в палате в ожидании, когда Дан проснется.
— Почему ты здесь? Где родители?
— Они на Мальдивах. Вылететь не могут из-за плохих погодных условий.
— Плохие погодные условия? На Мальдивах? — усмехается он, закатив глаза. — А я уж думал, папа захочет приехать и прочитать нотацию. Свадьба для него важнее.
— Не вини их, они правда не могут.
— Просто ты плохо разбираешься в людях. Мероприятие на сто человек, приедут влиятельные инвесторы. Такое нельзя отменять.
Сомневаюсь в его словах, но вслух ничего не говорю. Родители не такие жестокие, чтобы бросить своих детей на произвол судьбы, когда у кого-то из них такая беда. Они так не поступят.
— У тебя телефон с собой? — внезапно спрашивает Даня.
— Ну да.
— Дашь на пять минут?
Не совсем понимаю, для чего ему телефон, но все же отдаю гаджет брату. Даня несколько минут что-то ищет, затем разворачивает экран и показывает мне.
— Смотри.
На фотографии наши родители. Мама в свадебном платье, которое выбрала не так давно, и Григорий Викторович в смокинге. Они счастливо улыбаются на камеру. Точнее, улыбается мама, а Григорий Викторович лишь слегка растягивает уголки губ. Позади них лазурное море, под ногами — белый песок, видно кое-кого из гостей.
«Не верю!», — первое, что возникает в голове. Однако против фактов не попрёшь, и Станиславский заведомо проигрывает в этой борьбе. Верю. Моя мама и отчим, которые хотели отложить свадьбу из-за травмы Дани и не смогли вылететь в Москву, когда он попал в больницу.
Они не смогли остаться, когда нам сообщили страшную новость…
Когда мир перед глазами рушится постепенно, ты морально готов принять это. Тебе посылают информацию определенными кусками, фрагментами, проблемы решаются по мере их поступления. Но когда с глаз резко срывают розовые очки и разбивают их о мокрый после проливного осеннего дождя асфальт, ты теряешься. Внезапность, неизвестность и неготовность принять мир таким, каким он является, очень пугает.
Меня пугает.
— Они не просто так оставили тебя, — тихо начинает Даня. — Ты была лишней на их празднике.
— А ты?
— А я неудачно сыграл матч, — горько усмехается он.
Мне больно смотреть на него — уязвимого и раненного. На грусть в болотно-серых глазах, на ногу, прикрытую одеялом. Знаю, что там стоит железная штука, фиксирующая кости. Он не заслужил такой участи, как бы я ни относилась к его существованию. Никто не заслужил.
— Вы выиграли, Дан.
Вчера впервые ввела в поиске запрос о футболе. Никогда не интересовалась им, пока не узнала, что «братик» в больнице.
— Можешь не поздравлять, я проиграл. Мы оба проиграли.
Он прав. Он снова прав.
Стараюсь не спрашивать себя, почему родители поступили так жестоко по отношению к нам, не пытаюсь анализировать, защитить, оправдать. Если Григория Викторовича я знаю чуть больше месяца, то маму — всю жизнь. За что?
— Знаешь, о чем я думал на матче? О радости, если на трибунах увижу отца, — внезапно говорит Даня, взглянув на меня магическими глазами. Сейчас они не кажутся размытым пятном, я представляю, что они больше зеленые, нежели серые. Он не злится, не свирепеет, не желает избавиться от меня. Почему? Трудный вопрос. — Он никогда не поддерживал меня, не приходил ни на один матч, в отличие от мамы.
— Где твоя мама?
Внезапно между нами повисает тишина. Не понимаю, почему она возникает. Дан просто не отвечает, а я не смею прервать его мысли: он думает, как ответить. Мне трудно смотреть на белые стены и белое постельное белье, трудно подсаживаться к кровати, когда он жестом просит подвинуться ближе. Но я выдерживаю давление на глаза, когда всматриваюсь в его. Внимательнее, чем раньше. Вижу их лучше, четче, но не настолько, чтобы полностью уловить тоску в промокшей зелени его взгляда.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
— На Троекуровском кладбище. Уже шесть лет.
— Сочувствую.
Не это я хотела услышать, но была готова к такому повороту событий.
— Она ходила почти на все соревнования и матчи, была на каждой тренировке. Она всегда говорила, что у меня талант.
Снова ловлю себя на том, что пялюсь на его улыбку. Она не насмешливая или гадкая, вовсе нет. Скорее милая, мечтательная. Сейчас Даня превращается в мальчишку лет пятнадцати, который наслаждался жизнью и не знал, что такое боль утраты. Я бы хотела посмотреть, каким он был тогда. Наверное, счастливым.
— Теперь мою мечту отняли.
— Понимаю, — грустно вздыхаю, вспоминая свое разочарование в судьбе с горечью в груди. — В шестнадцать я хотела стать архитектором. Готовилась к экзаменам, прочитала кучу литературы, но я не прошла офтальмолога.
— Ты плохо видишь? — он удивленно вскидывает темные брови.
— Все альбиносы видят плохо, и я не исключение. Мама отвезла меня в Германию на операцию, но поправили только нистагм. Я стала видеть чуть лучше, но этого недостаточно для работы.
До сих пор вспоминаю тот отказ. Отказ, разрушавший мою жизнь. Я могла попросить маму подделать справку, прописать хорошие очки, но этого было недостаточно. Люди заметили бы ошибки в проектах.
— Не знал, что у тебя все настолько плохо. Альбиносы мило выглядят.
— Раньше ты считал иначе.
— Раньше я ненавидел тебя.
— А сейчас?
Мне почему-то хочется спрятаться от внимательных болотных глаз. От магнетических теплых лучей, которыми они согревают мое лицо. Сначала глаза, затем скулы, губы. Невольно закусываю верхнюю, улавливаю его усмешку. Даня не спешит с ответом, а я не хочу разрывать возникшую между нами гармонию.
Наверное, это называется иначе, но я не ищу название. Оно само придет со временем.
Внезапно открывается дверь, и врывается медсестра с маской на лице. Не могу точно разглядеть возраст, но вижу, как она улыбается глазами, оглядывая нас.
— Добрый день, Даниил. Нужно обработать спицы. Готовьте ногу.
— Я пойду, — выпаливаю быстро, не дожидаясь, пока снимут одеяло с поврежденной ноги, поднимаюсь с места и…
— Приходи завтра.
Нет, я не ухожу, хотя очень хочу. Оборачиваюсь и сталкиваюсь с чистой зеленью в мужских глазах. Он смотрит с надеждой, без наигранности и желания сделать гадость.
— Хорошо.
Почему мое сердце бьется быстрее? Почему нежный взгляд Дана проникает глубже в мою душу, чем я хочу? И почему он не отпускает меня? Столько вопросов, но я не нахожу других ответов, кроме одного. Мы оказались в одной лодке и нуждаемся друг в друге. Как знакомые. Как люди, которым не все равно. Как… брат с сестрой.
Наши родители слишком эгоистичны. Мы остались оба у разбитого корыта. Но Дане нужна поддержка больше, чем мне, — с разбившимися розовыми очками. Он не будет чувствовать себя одиноким.
И я не буду.
Я просто киваю в ответ, и хочу развернуться, но меня снова останавливает бархатный, чуть уставший голос.
— Эльза?
— М?
— Почаще зови меня Даном.
Я и так называю, просто ты не замечаешь…
Глава 9. Перемены
— Что нарисовала на этот раз? — устало докапываюсь до девчонки. Сидит уже час и никак не может показать, что у нее выходит. А мне интересно, между прочим.
Эльза поднимает прозрачно-голубые глаза из-за альбома, который сложила на согнутые в коленях ноги, сидя на подоконнике. Как она сказала, ей лучше сидится у окна, когда на улице пасмурно и свет не бьет в глаза, нежели на стуле, глядя на абсолютно белые стены палаты и постельное белье. Хоть я и попросил медсестер найти темное белье, стены перекрасить не могу.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
— Еще рано, подожди пару минут, — отвечает она с улыбкой на белоснежном лице.
— Эти «пара минут» были пару минут назад!
