А в ООО «КРАБ Рус» были большие перемены. Крафтманн, Робке унд Альтмайер, оптимизируя лестницу управления, отозвали в Германию бессменного директора русского сервисного центра и представительства Вольфганга Бурке. И его место в Киселевске занял бывший зам по сервису, наш, некогда карагандинский человек с удивительно подхалимским именем. Словно нарочно составленным из звуков всех трех хозяйских Роберт Альтман.
Этот при встрече продемонстрировал дружелюбие не бундесверовским роботизированным русским, а отчеством.
– Игорь Ярославович? Очень приятно. Роберт Бернгардович.
Но на этом вся теплота и кончилась.
– Мы думаем, Игорь Ярославович, что у вас неоправданно высокие цены при недостаточно высоком качестве.
Любимая песня Бурке. Вся разница лишь в том, что при немецком немце она сопровождала платежи, перечисление денег, и потому казалась законной частью бизнеса, а вот при нашем, карагандинском фрице стала похожа на шантаж, без банковского перевода уже не выглядела чем-то нормальным, принятым в деловой практике солидных людей.
– Ну кто же виноват, Роберт Бернгардович, что вы забрались в такую глушь? Ни один оператор не берется в этом медвежьем углу предоставлять услуги, а мы специально для вас поставили тут рядом на вышке МТСа базовую станцию. Соответственно и цены.
– Нет, это теперь не так, вы не в курсе того, что происходит на рынке связи. В вашем собственном бизнесе.
– А что же именно?
– Мы получили очень привлекательное предложение от «Ростелекома». Работа по обычной, уже существующей телефонной линии. Сплит-система. И цены в разы ниже ваших. Да вот же, сами посмотрите.
И словно желая сейчас же и немедленно снять всякие сомнения, если такие вдруг закрались, в чистоте практических помыслов и верности деловой этике любого руководства европейской во всех смыслах компании «КРАБ Рус» Альтман из папки на столе извлек какую-то бумажку и сунул Игорю.
Это был проспект местной телефонки. Игорь его видел с месяц назад и помнил, что Интернет по проводам на этот промышленный островок у Красного камня «Ростелеком» не будет предоставлять раньше две тысячи девятого или десятого. Еще два года ждать при самом оптимистическом прогнозе.
– Подождите, – сказал Валенок, убедившись, что бумажка та же самая, месячной давности, – это лишь общая часть проспекта, должен быть второй лист, там роспись сроков предоставления услуги по номерным блокам, ваш 72-й через два года.
Лучше бы Игорь промолчал. Лучше бы он предоставил Альтману возможность в калошу сесть самостоятельно, без лишних свидетелей. Лучше бы не присутствовал при этом превращении репы в свеклу. Мгновенном пигментационном взрыве, сделавшим волосяной прибор нового директора «КРАБ Рус», аккуратную подбритую масочку для губ и подбородка, отчетливо пшеничной на буром фоне щек и носа.
– Я разберусь, – наконец объявил Альтман.
– А нам пока заплатите?
Синие глаза тоже очень выразительно смотрелись на ярко-фиолетовом. Это был не воображаемый эсэсовец Вольф Бурке, а самый настоящий каратель из зондеркоманды, только без карабина наперевес.
– О да, конечно, безусловно, мы платим своим партнерам, но только за реальную работу, а не за воображаемую.
– Вы что хотите этим сказать, Роберт Бернгардович?
– Только то, Игорь Ярославович, что с сегодняшнего дня мы будем сравнивать объемы потребления, подсчитанные вами, и те, что насчитали мы, и только после этого решать, нужно ли соглашаться на ваши суммы или нет.
– Ваше право, конечно, а когда ждать результатов за прошлый месяц?
– В начале следующей недели.
Спускаясь по широкой лестнице АБК шахтоуправления «Филипповское», в котором снимал пол-этажа «КРАБ Рус», Игорь ощущал растерянность. На этих ступеньках, на которых он всегда привычно про себя, для бодрости обкладывал Бурке «сволочь немецкая», он вдруг почувствовал, что этого мало. Как-то шутейно, что ли. А с этим новым, не бохумским, а карагандинским, слова как-то иначе должны соединяться. Безо всякого намека на иронию. Причем оба. И немец, и сволочь.
* * *
Черт знает отчего дочь вдруг решила, что это известие Игоря обрадует. Оказывается, ее Шарф, Анатолий Фердинандович, водитель машины скорой помощи, кроме того племянник его же, Игоря, бывшего заведующего кафедрой Евгения Рудольфовича Величко. Сын младшей сестры Елены Рудольфовны.
– Знаешь, их, немцев, тогда всячески притесняли, не разрешали учиться в институтах и вообще прохода не давали… Поэтому у них у всех фамилия матери. И в паспорте у них записано, что они русские. Елена Рудольфовна Величко и Евгений Рудольфович Величко. А так-то, по отцу, они Баумгартены.
Баумгартены. Ах, вот как.
По всему выходило, что дочь стеснялась. Что бы она ни говорила, какой бы ни делала глубоко наплевательский вид, но что-то вроде стыда, неловкости жило в ее душе. У нее, у дочери институтских преподавателей, внучки профессоров, дружок, сожитель – обыкновенный водитель «уазика».
Хорошая родственная связь как будто бы меняла дело. Скрашивала положение. Дядя – бывший коллега, доктор технических наук.
– А мать с отцом, что у него делают?
– Отец – не знаю точно, на шахте где-то, на Северной. А мать медсестра в третьей городской. Операционная медсестра.
А еще Настя при всяком удобном и неудобном случае напоминала, что Анатолий Шарф учился. Год в институте на горном факультете, а потом целых два в меде. И уходил, всякий раз уходил сам, нет, не выгоняли, вовсе нет, а просто какой смысл и для чего тратить пять или шесть лет на забиванье головы ненужной ерундой, которая в нынешней жизни не обещает ни денег, ни общественного положения.
– Ну как же, ты же все своим клиентам любишь рассказывать про свой диплом врача.
– Не только клиентам, я и хозяйке салона при случае напоминаю, но только это все понты. Чему они меня полезному там, в меде, научили, кроме анатомии? А все, что реально кормит, – это результаты курсов. Массаж и мезотерапия.
Да, курсы. Курсы. Игорь помнил. Все эти поездки дочери Насти в Новосибирск, легко отстегивавшие за раз целую треть, а то и половину того, что некогда, до «Старнета», было его доцентской зарплатой. И что в итоге? Она теперь свободна и независима. Живет отдельно, а значит, может не возиться с матерью. И друг у нее, Анатолий Фердинандович Шарф, племянник Евгения Рудольфовича Баумгартена.
Может быть, ей надо было показать ту фотографию, что пряталась в отцовских бумагах? В краеведческом потертом томике с коротким словом «Витебск» на обложке и чередой полуразмытых, словно недопроявленных, незафиксированных ч/б фотографий. Эту. Отдельную. Четкую, резкую. Коричневую с острыми марочными зубчиками? Перевернуть и дать прочесть на обороте цифры года. 1932. А потом сказать: а девочку, вот эту вот, с косичками, звали Светланой. Она могла быть твоей бабушкой. Была, на самом деле. Двоюродной.
И тогда, что бы произошло тогда? Только одно, в любом случае только одно. Мучительное, неизбывное чувство стыда затопило бы все существо. И если бы вернула, просто вернула, лишь головой покачав: «Да-да, ужасно, но ведь такое было время, никто не понимал, что делает», – и если бы прижалась к нему, обняла, заплакала: «Нацисты, гады, изверги», – все было бы еще ужаснее. И дед, отец Игоря, его бы первый за это осудил. Ведь не делился же он сам, Ярослав Васильевич, с Игорем своими снами и кошмарами. Не видел смысла. А вот в чем видел смысл, о чем охотно и с радостью рассказывал – как первый раз после детдома уже студентом наелся до отвала хлеба.
Наверно, славно было бы, невыразимо здорово что-то подобное дочери рассказать. Остаться в ее памяти студентом с белою буханкой среди солнечного томского дня. Но не было буханки в жизни Игоря, счастьем его была Алка. А это принципиально неразделяемые воспоминания.
* * *
Самым поразительным свойством ее всегда, в любой ситуации было отсутствие страха. Страх просто не мог ужиться с ее азартом. Казалось, чувство самосохранения съедалось, как снег на крутой крыше, ветром и солнцем, съедалось начисто неутолимой жаждой чего-то большего. Чего-то сверх того, что уже есть.
А в дочке Анастасии никто никого не ел, никто не соревновался. В ребенке отсутствовали какие бы то ни было противоречия. Так, словно Игорь с Алкой родили не человека, а плюшевого медвежонка, который от родителей унаследовал лишь набивной материал, паклю и вату. И ничего живого. Ни огненную ночную бабочку семейства Валенков, ни гиматтиновских неугомонных солнечных мурашей. Даже внешне ей передалось все самое невыигрышное и невыразительное – кукольный рост мамы в комплекте со сдобной округлостью отца. Скрытность и молчаливость Валенков и потребительское, простое отношение к жизни Гиматтиновых.
