Вообще нигде так мало не значат деньги, как на фронте.
Там, в Москве, убитой горем старушке, они будут нужнее, чем нам. Складываем деньги вместе. Получается толстая пачка...
- А если она обидится?
- Мы не чужие.
Я выхожу на улицу, сажусь на лавочку. Темно, тихо.
Время уже позднее, но с крыши по-прежнему падают капли. Воздух сырой, теплый, какой-то смутно беспокойный. Не хочется ни о чем думать, шевелиться.
На крыльцо кто-то выходит. Слышу просящий голос Машеньки.
- Женя, не надо! Поговорим завтра.
- Завтра я уеду, - настаивает Гранович.
- Приедешь - поговорим.
- Машенька! Ну, люблю, люблю!
Я поспешно кашляю.
- Сережа, вы? - узнает Машенька.
Гранович резко хлопает дверью.
Держась за перила, Машенька спускается по ступенькам. Задумчиво и грустно звучит ее голос:
- Какой вечер!
Приказ перебазироваться поступает поздней ночью.
Быстро грузим наше несложное хозяйство, рассаживаемся по машинам. Позади остаются последние домики недолгого пристанища. Темнота за городом становится еще гуще. Ночь настолько темная, что черным кажется даже снег. Изредка только, при спуске или на подъеме, предостерегающе мигнет красный огонек ведущей машины да скользнет в темноте синий неживой лучик подфарника.
- Сейчас поспать бы, - позевывает Метников.
- После войны отоспимся.
Когда это будет - "после войны"? Гитлеровские оккупанты хозяйничают на Украине, в Белоруссии, в огненной блокаде Ленинград, тревожной прифронтовой жизнью живет Москва. Сколько сотен, тысяч людей осталось без крова, сколько сирот, убитых, калек!.. Вот уже нет среди нас Миши Гуария. Кто знает, может быть, завтра на короткой "летучке" помянут и кого-то из нас?..
От резкого толчка стукаюсь о кабину. Машина останавливается. Как только мотор затихает, становится отчетливо слышна артиллерийская канонада.
- Пошли посмотрим, чего они там встали, - говорит Дудрин. Он вылез иг кабины, стоит на подножке. - Замерзли?
- Да нет еще, - отзывается Метников.
- Если замерзли - давайте поменяемся.
- Э-гей! - кричат нам. - Сюда!
Автобусы издали кажутся черными пятнами.
- Что случилось?
- Застряли, - слышится голос Гулевого. - Вытаскивать надо.
Вблизи, впрочем, все становится понятным и без объяснений: "печатный цех" круто накренился набок.
- Приехали! - хмыкает Метников.
- Нечего зубоскалить, - останавливает Пресс. - Давайте помогать.
- Весна, теперь помучаемся.
- Мы думали упадем, ка-ак нагнулся! - говорит Машенька. Лица ее не видно, но чувствуется, что она улыбается.
Шофер Леша молча возится с лопатой у задних колес.
- Давай пособлю, - участливо предлагает Нюра.
- Не мешай, - сердится Леша.
Мотор начинает рокотать, тяжело осевшее тело автобуса дрожит.
- раз - два - взяли! - грудью налегаем мы на кузов.
Колеса быстро вертятся, выбрасывают мокрую снежную кашицу, но машина не трогается. Постепенно становится жарко. Сбрасываю полушубок, ветер обдает разгоряченное тело.
- Взяли!
- Давай сильнее! Раз!
; - Еще - раз!
Под колесами образуется большая выбоина. Пресс светит карманным фонариком, прикрывая его сверху рукой. Он тяжело дышит. Леша сует под колеса свернутый брезент, бежит в кабину.
-? Взяли! - командует Кудрин.
Изо всей силы упираюсь плечом, чувствую, как ноги уходят во что-то мягкое. Наваливаемся снова и снова, автобус медленно двигается. Мы бежим за ним, толкаем и, наконец, останавливаемся.
- По машинам!
Полушубок, полежавший на снегу, сейчас неприятно Молодит мокрую спину.. Хуже всего, что промокли ноги.
- Что, холодно? - спрашивает идущий рядом Кудрин.
- Ноги промочил.
- Вот это скверно. Садитесь в кабину. Ну, ну, без разговоров!
- Погреться, товарищ лейтенант? - спрашивает шофер. - Садитесь, здесь теплее.
Едем теперь заметно медленнее.
- Стережется Лешка! - усмехается шофер.
Плотно прижимаю ногу к разогретому металлу, но это мало помогает. Внутри поднимается неприятный липкий озноб. Рубашка под гимнастеркой влажная, от этого еще холоднее.
- Вам бы сейчас спирту.
- А, обойдется.
Покачиваясь, впереди маячат расплывчатые пятна автобусов. Кажется, что едем в густую чернильную завесу. Когда-то, еще мальчишкой, я ехал в такую же темную ночь с отцом. Тележка подпрыгивала, черное беспросветное небо дышало холодом, и я теснее прижимался к теплому боку отца...
- Вон ведь куда его занесло! - задумчиво говорит шофер. - Чуть ли не пол-России оттяпал.
Он говорит что-то еще, но я не вникаю в смысл его слов. Натягиваю полы полушубка на колени, засовываю руки в рукава, прячу голову в ласковую мякоть воротника.
- Вот и ладно, - снова доносится голос шофера. - Воды зальем.
Оказывается, мы остановились.
- Как, Прохоров? - спрашивает Кудрин.
- Ничего.
- Ну, ну... Что же мы опять встали? Деревня, что ли?
- Бывшая, - поправляет Метников.
И действительно - бывшая. Домов нет, одни печки смутно белеют длинными шеями труб. Хотя вон как будто и целый дом.
Стараясь согреться, догоняю Кудрина. У автобуса один Гулевой.
- Что встали?
- Воды надо.
- Не видно ни черта, - раздается сбоку голос Леши.
Гулевой, я и подоспевший с пустым ведром шофер пашей полуторки идем к дому. Начальник издательства светит фонариком. Находим дверь. Гулевой щелкает предохранителем пистолета.
- Похоже, никого, - говорит Леша и тянет дверь на себя.
Входим и в первое мгновение ошарашенно молчим.
Высоко над нами, там, где должен быть потолок, чернеет небо. В разрывах облаков кротко мигает звездочка и, точно устыдившись, тут же гаснет.
Луч фонарика освещает пустую, оклеенную пестрыми обоями комнату. В углу лежит коровья туша - голова отрублена, на полу чернеет лужа застывшей крови.
- Кто тут? - раздается испуганный женский голос.
Из печки высовывается голова женщины в шали, лицо у нее в саже.
- Домовой, прямо домовой, - хохочет Леша. - Ты что, мать?
- Рано в сынки записался, - беззлобно отвечает женщина. Она вылезает из печки, отряхивается. - Напугали до смерти!
- Вот так мать! - ухмыляется Леша.
Женщина явно не годится ему в матери: на вид ей лет двадцать пять, двадцать семь.
- Ну, ладно! - останавливает Гулевой. - Ты что ж это в печь забралась?
- Беда заставит - под печку полезешь! Дом-то не мой. Я на другом конце живу... Корова ушла, потом слышу - грохнуло. Бегу сюда, а она уже не дышит. На мине, что ли, обрушилась? Втащила кое-как сюда, да тут и заночевала: собаки бы не потаскали. Домой-то не допрешь. Завтра уж порублю...
- Что вы тут копаетесь? - раздается за спиной голос Пресса. Он входит, удивленно разглядывает дом без крыши, крякает.
- Здравствуйте, хозяйка! Что у вас тут?
Гулевой коротко докладывает.
- За что деревню сожгли?
- Они говорят - за что? Запалили, и все тут. Пять изб только и отстояли.
Гремя ведрами, шоферы идут вместе с женщиной к колодцу. Меня снова начинает донимать озноб.
- Вот, писатели, - говорит Пресс, - запоминайте!
И снова медленно плывет навстречу черная качающаяся дорога. Я приваливаюсь к спинке и, уже не сопротивляясь ознобу, стучу зубами. Сейчас бы на теплую печку, укутаться, закрыть глаза. Ага, вот так!.. Хорошо, что сейчас лето. В саду цветет сирень. Смотри, - обломали уже! Ничего, букет Оле я нарву. Надо только нагнуть вон ту ветку... Фу, но почему так холодно?.. Да, да, вспомнил: мы едем... Дорога тянется долго, ночь все такая же черная. Кажется, шофер что-то говорит. Нет, это не шофер. Ну, конечно, это Макаров. Он держит Олю под руку. "Знаете, Оля, у меня погибла жена..." Послушайте, Макаров, это моя Оля... Что?
- Товарищ лейтенант, приехали! Приехали, говорю!
Меня сильно трясут за плечо.
- Сомлел, - о ком-то говорит шофер. - Сначала всо трясло.
С трудом открываю глаза, небо уже посерело. Стоим у какого-то дома.
- Ну, как? - обеспокоенно спрашивает Кудрин.
- Ничего.
Мне стыдно, что я так раскис. Закусываю губы, стараюсь твердо идти за Кудриным.
Просторная изба, в которую входим, обдает теплым духом жилья. Метников сидит в шинели на лавке, Машенька и Зина моют руки. Их голоса доносятся, как сквозь туман.
- Хозяюшка, - говорит Кудрин. - Куда бы нам пристроить товарища? Занемог.
- Да куда - знамо, на кровать. А то вон на печку.
Горячая. Застудился? Ну, так на печке лучше. Лезь, милый, лезь!
Кое-как снимаю полушубок, портупею. Забираюсь на печь.
- Сережа, выпейте порошок, - говорит Машенька, Она сидит на краю печки, протягивает порошки.
- А запить вот этим! - Гулевой подает стакан, от которого идет муторный запах водки.
- Не хочу.
- Ну, ну, фронтовик! - с грубоватой лаской говорит
Гулевой. - Пей!
Горечь лекарства и горечь водки смешиваются в одно - тяжелая жаркая волна обдает грудь. Мне что-то суют закусывать, жую, а сам уже лечу в мягкое зыбкое тепло...
Прихожу в себя от невыносимой жары. Волосы прилипли ко лбу, ворот рубашки мокрый. Во рту противный вкус водки. Зато ни головной боли, ни озноба.
