- Ай очнулся? - подходит хозяйка.
- Очнулся. Хватит валяться. Мне бы вот только поЦотенце - вытереться, мокрый весь. Наши ушли?
- Ушли и строго-настрого наказали, чтоб не вставал.
На-ка, утрись.
Хозяйке лет пятьдесят или немного больше. Лицо у нее открытое, добродушное, с мягкими неглубокими морщинами.
- Перебирайся, сынок, на кровать. А я тебе чайку доставлю. Вот к завтраку-то молодцом и будешь.
- А сейчас сколько?
- Сейчас-то? Должно быть, четыре, а то и все пять...
Солнышко-то нынче не видать, хмарно.
- Далеко наши работают?
- Рядышком, избы четыре отсюда. У Антоновых. Девонька эта забегала Машенька, что ли? Покормить тебя наказывала, как встанешь. Есть-то хочешь?
- Нет, не хочу. А чаю попью.
- Попей, сынок, попей. Шумит вон.
Я перебираюсь на кровать, вытягиваюсь под одеялом.
- Как вас звать?
- Меня-то? Екатериной Васильевной. Солдатики все больше мамашей зовут.
- Екатерина Васильевна, это что же - город?
- Какой город! Село. Тимофеевкой прозывается. Наш город-то еще под немцем. Семьдесят верст отсюда...
У хозяйки мягкий певучий голос, говорит она неторопливо, охотно.
- Долго у вас немцы были?
- Да как долго-то? По дням-то, кажись, недолго, а по времени-то - не дай бог!
- Плохо было?
- Чего уж хорошего! Чужие они, чужие и есть.
- У вас тоже стояли?
- А то как же... Мне-то повезло: смирный у меня стоял. У других - не дай господи, аспиды! А у меня Смирный, ничего не скажешь. По-нашему-то он механик, главный у них над танками был. Танки они тут чинили, вот он мастерской заведовал.
- Что, правда, смирный?
- А что мне врать-то? Корова вон из-за него осталась. У других порезали, а у меня осталась. Молоко, Вравда, пил, это уж, как свое, а чтобы там, как у других, Снахальничать самовольно, это ни-ни!
- Один стоял?
- Один. Офицеры у них больше по одному жили, с денщиками.
Рассказ о смирном офицере мне доводится слышать впервые.
- Что ж он дома делал?
- Да все больше читал. А то напьется чаю, разговаривать начнет. Лопотал он, сказать, по-нашему плохо, а все понять можно. Бывало, про дочку начнет рассказывать. Нарисует - как живая на картинке выходила!
Про войну, бывало, тоже говорил. Плохое, говорит, дело - швах, что ли, по-ихнему? Один раз страху я с ним натерпелась, думала, худо будет. Дочка моя ночью заявилась.
- У вас дочка есть?
- Есть, в районе сейчас. Комсомольским секретарем назначили.
- А при немцах она где была?
- Вот этого уж я, сынок, толком не знаю. В лесах, сказывали, были. Отряд у них.
- Ну, и что ж немец?
- Вот она и заявилась. Под вечер. Я взглянула в окно - обмерла. Куда ты, думаю, отчаянная головушка!
Смирный-то он смирный, а все - чужой! Хотела я ей знак подать, уходи, мол, а он увидал. Зови, говорит, - меня это не касается. И ушел в эту комнату. Страху-то натерпелась!.. Потом уж, как Лизанька-то ушла, спрашивает: она есть, говорит, партизан? Что ты, говорю, родимый, очумел? А он смеется только... Забрали его.
- Как забрали?
- Да как забирают? - спокойно говорит хозяйка. - Ночью, уж спать собрался. Пришли трое ли, четверо с ружьями, да увели.
- За что?
- А кто их знает. Разве скажут.
Екатерина Васильевна наливает вторую чашку чаю, надевает старый ватник.
- Полежи, сынок. Пойду корову поглядеть. Я быстренько.
Старушка гремит подойником, уходит. Впервые я думаю о том, что немцы это не только гитлеровские головорезы, но и простые, честные люди. Есть такие, вероятно, и среди солдат - клянущие войну, тайно ненавидящие своего бесноватого фюрера. Одним из таких, видимо, и был постоялец нашей хозяйки.
От нечего делать разглядываю комнату. Это "чистая"
половина. На выбеленных стенах - карточки в толстых деревянных рамках. У окна - небольшой столик, покрытый вязаной скатеркой, зеленый многолистный фикус.
; Домотканая дорожка ведет к простенькому буфету, за стеклом стоят голубенькие чашки.
Негромко скрипит входная дверь.
- Кто там?
- Уже перебрались? - раздается веселый голос Машеньки.
- Все, хватит!
Машенька присаживается, как заправский врач, трогает рукой мой лоб.
- Температура спала, но еще есть. На ночь выпьете порошок.
- До ночи встану. Глупо как получилось!
- Попробуйте только! Хорошо еще, что дешево отделались.
- Что у нас нового? Как газета?
- Верстают. А новости есть. Во-первых, Левашов награжден Красной Звездой.
- Здорово! Знает он?
- Наверно, нет. Он еще не вернулся.
- А во-вторых?
- Вторая новость тоже связана с Левашовым. Во фронтовой газете о нем напечатана заметка. Так и называется: "Взвод ведет капитан Левашов".
- Не принесли?
- Куда там! Все по очереди читают. Метников предложил вырезать и поместить в рамку.
- Насмешничает?
- Как всегда, напропалую.
- От Грановича ничего?
Машенька пытливо смотрит.
- Почему вы о нем спросили?
- Ей-богу, без всяких задних мыслей.
- Переслал небольшую статью. Завтра идет.
- Что еще в газете?
- Подвал о каком-то батальоне. И большая подборка: "Говорят герои наступления".
- Стихов нет?
- Нет. Гранович не оставил, а вы не даете.
- Ну, какие у меня стихи!
- Гранович говорил, вы пишете.
- Это просто для себя.
- Прочитайте что-нибудь.
- Да нечего, Машенька...
Машенька насмешливо морщит нос.
- Я бегаю, тревожусь, и вот - благодарность! - Честное слово нечего, пустяки.
- Вот пустяки и прочитайте!
- Ладно. Только потом не ругайте, что плохие... Это наброски.
Глядя в потолок, припоминаю не записанные еще на бумаге строчки:
Нет, не спал я, когда вошла ты,
Я хотел, моя егоза,
Чтоб лежащие рядом солдаты
Не смотрели в мои глаза,
Слишком радость была в них ясной,
Слишком ярким твой нежный взгляд,
И зачем тревожить напрасно
Заскучавших по женам ребят?..
Машенька внимательно слушает.
- Это все о ней? - О ней.
- Счастливая!.. Ну, ладно, спасибо, что прочитали!
Вы ели?
- Ел, чай пил.
- Вот и отлично. Лежите. Вечером принесу порошок.
Я побегу, полосы должны быть.
Машенька уходит. Мне почему-то становится неловко, Зря читал ей эти стихи. У них с Грановичем что-то неладно, поссорились, что ли, а я только о себе. Счастливые всегда эгоистичны!
- Молока выпьешь? - спрашивает Екатерина Васильевна.
- Нет, спасибо. Я так совсем разленюсь. Ем да сплю!
В самом деле, товарищи работают, а я валяюсь. Хватит!
- Аи идешь? - удивляется Екатерина Васильевна. - Гляди, как бы не зря.
- Ничего, выздоровел!
8
По утрам еще держатся холода, на деревьях лежит крупный дымчатый иней. А через час-два мороз сдает, отмякает, пытаясь удержаться хотя бы в тихих темных закоулках. Снег лежит ноздреватый, рыхлый, в полдень нога уже проваливается в воду, на дороге резко обозначаются черно-желтые, дымящиеся легким парком колеи - мука шоферов и пешеходов. Хорош в такую пору воздух - гулкий, пахучий, трепетно-дрожащий.
Но не долга, не прочна еще мартовская благодать.
Под вечер, бледнея прямо на глазах, поспешно закатывается светило, день быстро меркнет, и снова, как зимой, синеет подернутый ледяной коркой снег...
- Весна, - глядя в окно, задумчиво говорит Метников.
Гранович откладывает ручку, вздыхает:
- У нас сейчас на Арбате асфальт сухой.
- Лирики! - добродушно ворчит Пресс, - А у нас на фронте распутица. Воевать мучение, голодными скоро насидитесь. Вот вам и весна!
За окном мелькает лицо Кудрина; через минуту, разрумянившийся, свежий, он появляется в дверях, оживленно говорит:
- Товарищи, пойдемте поможем вытащить машину.
Мучается парень.
Мы с Метниковым одеваемся, Гранович пишет.
- А вы, Гранович?
- У меня стихи, надо кончить.
- А в машине - снаряды, - негромко говорит Кудрин.
Гранович вспыхивает, поспешно встает.
- Что, лирик, получил? - удовлетворенно хмыкает Пресс и тоже набрасывает шинель, По пути забираем Лешу Зайцева.
Застрявшая трехтонка, тяжело нагруженная ящиками, стоит за углом. Задние скаты, буксуя, выбили глубокие впадины, кузов основательно осел. Коренастый водитель в распахнутой стеганке и в почерневших промокших валенках звенит лопатой, ругается. Увидев нас, он светлеет, горячо благодарит Кудрина.
- Мы ее сейчас, мигом, - обрадованыо и быстро говорит он, - Подтолкнем, и порядок. Дело-то плевое! Сейчас мы ее!..
- Да, вперся, - философски замечает Зайцев.
Каким-то шестым, шоферским, чувством признав в
Зайцеве собрата по профессии, водитель беззлобно огрызается:
- Сам не сидел, что ли!
Мотор начинает рокотать, наваливаемся впятером, и сильная машина легко выскакивает из западин. Шофер отводит трехтонку на безопасное место, выглядывает из кабины:
- Ну, спасибо, товарищи, не знаю, как вас благодарить!
- Чего ж ты в валенках? - кивает Пресс.
- Старшина у нас, пропади он пропадом, проваландался, - сердито говорит водитель, постукивая мокрыми, задубевшими на ветру валенками.
