- Женя, стихи завтра будут?
- Пиши сам! У тебя лиричнее, - не оглядываясь, зло отвечает Гранович.
- Ты что?
Машенька вспыхивает.
- Стыдно! Я не так говорила!
На душе у меня становится скверненько. Ощущение такое, словно Машенька обманула меня.
- Я ему сказала только о том, что ваши стихи мне понравились. Сердечные. И сказала, что, по-моему, вас надо привлекать как поэта в газету. А так передергивать - стыдно!..
- Давайте лучше работать, - как можно спокойнее говорю я.
Машенька подвигает к себе полосу. Гранович садится за стол, раздраженно пыхтит трубкой. Папирос и табаку мы не получаем несколько дней, зеленым рубленым самосадом разжиться еще труднее: мужчин в селе почти нет.
Работаем, не разговаривая. Сегодня у нас скучно и пусто. Пресс с утра уехал в политотдел - километров за восемь. Все сотрудники в частях. Левашов пропадает уже дней двенадцать. Кудрин и новый литработник Кузнецов уехали дня четыре тому назад.
На нашем участке фронта - относительная тишина.
Вот уже месяц, как Информбюро передает: в течение дня на фронтах чего-либо существенного не произошло. Весенняя распутица приостановила движение, активных боевых действий нет. Зато прибавилось работы разведчикам: противник деятельно укрепляется, и к тому времени, когда дороги подсохнут, оборона врага должна быть хорошо изученной. К разведчикам и выехал ответственный секретарь Метников.
Вынужденное затишье на фронте превратило нас почти в "гражданских". Расположились мы в трех домах:
живем по-прежнему у Екатерины Васильевны, работаем в соседнем доме половина его пустует, в третьем - наши типографские и Гулевой.
Нормально спим, самолеты маленькую деревушку не трогают, и если б не перебои со снабжением, можно считать, как говорит Пресс, что у нас рай. Сегодня, например, предвидится баня.
- Прочитала, - говорит Машенька.
Ошибок в полосе немного: сказывается предварительная правка гранок.
- Давайте отнесу.
- Я еама.
Гранович делает было движение подняться, но потом снова склоняется над листом бумаги. Как только Машенька уходит, он говорит:
- Ты извини меня.
- Ладно,, чего там!
- Подожди! Я хотел с тобой поговорить. Прямо,
- Говори.
Гранович волнуется. Он облизывает губы, встает.
- Ты ухаживаешь за ней?
- Что?!
- Что, что! Нравится, тебе Машенька?
- Ну, балда! - хохочу я. - Ревнуешь?
Гранович бешено- сверкает глазами.
- Да, ревную! Люблю! И не стыжусь! А ты...
- Вот-вот! А я при чем?
- А ты!..
- А ты, а ты! - передразниваю я. - Доложить тебе, что у меня есть невеста?
Гранович ошарашен.
- Что я ее люблю не меньше, чем ты Машеньку?
- Сергей!..
- Что об этом знает и Машенька? - продолжаю наступать я.
В ту же секунду я взлетаю под потолок.
- Пусти, дурень!
- Ну, осел! Ну, осел! Ты только молчи!
- Нет, сейчас побегу рассказывать.
- Слушай, друг! - ликует Гранович. - Будут стихи!
Будет статья! Пять заметок будет! Все будет!
- Мир, покой и обоюдное согласие? - Машенька стоит в дверях и насмешливо смотрит на нас.
- Жизнь, Машенька, прекрасна и удивительна! - - декламирует Гранович. Пошли обедать! В бокалах вина, пунш, блистая, то льдом, то искрами манят!
- Вот так переход! От Маяковского к Державину.
- В самом деле, пообедаем, - поддерживаю я. - Что там в типографии?
- Верстают четвертую.
- Пока до полосы и пообедаем.
- Вперед, гаскожцы! - не унимается Гранович.
Через три минуты мы уже дома. Прохожу во вторую Комнату.
Здесь работает радистка Лена - худенькая большеглазая девушка, появившаяся у нас в редакции дней пять назад. Рекомендовала ее дочь нашей хозяйки Лиза, секретарь райкома комсомола. Приемник установили на квартире специально - до позднего вечера здесь никого не бывает, работать Лене спокойнее.
- Что нового?
Лена испуганно оглядывается - она еще дичится, сдвигает наушники.
- Информация по Союзу. Больше пока ничего.
- Идемте обедать.
- Я потом. Сейчас будет сеанс.
Екатерина Васильевна ставит на стол большой чугун, от которого поднимается густой пар.
- В бокалах вина, пунш, блистая, - напоминаю я.
Но Грановича ничем уже не омрачить.
- Черт с ней, с картошкой. Не в этом счастье!
Четвертый день едим вареный мороженый картофель с луком. Это все, чем может помочь нам восстанавливаемый колхоз. Приторно-сладковатое месиво опротивело, но есть что-то надо. С подвозом стало скверно, уже второй раз Гулевой напрасно гоняет полуторку на пустые склады.
Продукты застряли где-то в третьем эшелоне - распутица осложняет их доставку. С утра Гулевой уехал снова.
Гранович беспрестанно шутит, Машенька молчит. Когда я встречаю ее взгляд, он кажется мне укоризненным. Она сегодня не в духе.
- А что, друзья! - говорит Гранович. - Вот едим мы эту мазню, мерзнем... Может, кого-то, как Миши Гуария, не станет, а все-таки мы счастливые! Пройдет много лет, и о нас будут говорить с благодарностью, с уважением. Победить фашизм - это миссия! А все остальное - мелочь!
- Теперь молочка, - ставит Екатерина Васильевна кринку. - Запускать бы уж корову надо, да как без молока будем?
Хозяйка кормится той же мороженой картошкой. Ее худая, как скелет, Зорька служит всей редакции, но что на нас всех кринка молока!
Машенька встает первой.
- Пойдемте, счастливые!
- Про баньку не забудьте, топится, - напоминает Екатерина Васильевна.
- Не забудем, тетя Катя, - откликается с порога Машенька. - Сегодня рано кончим. Сначала мы с вами и девчатами пойдем, а потом мужчины.
Пока мы обедали, вернулся Пресс. Он сидит за столом, расчерчивает красным карандашом вторую полосу.
- Михаил Аркадьевич, что вы делаете?
- Пообедали? Теперь давайте поработаем. Две колонки до подвала снимайте.
- Зачем?
- Пойдет статья начальника политотдела. Очень важно: было совещание агитаторов. Вот, сдавайте в набор.
- Так, - многозначительно встречает меня Иван Кузьмич, когда я приношу две с половиной странички, отпечатанные на машинке. - Нюра, становись.
- Половину давайте мне, - просит Зина. - Правку кончила.
Я веселею: не так уж велика задержка. Час погоды не делает.
- Иван Кузьмич, "о" не хватает, - жалуется Нюра.
Метранпаж развязывает полосу, косится.
- Почему не разобрала, что велел? Меньше с Лешкой балясничай!
- Уж скажете! - вспыхивает Нюра.
- Гонять его отсюда буду!
- Чем это он вам помешал?
- Не мне помешал. Тебе голову закружил!
- Это уж моя печаль! - дерзит наборщица.
Не дослушав, соскакиваю с подножки, бегу в редакцию.
Гранович с Прессом играют в шахматы. Машенька стоит рядом, молча наблюдает.
- А обедать? - спрашиваю я Пресса.
- Погоди, трудный случай... Вот так... Обедать? В политотделе покормили. Не густо и они там живут.
- Сдаваться придется, товарищ редактор, - торжествует Гранович.
- Ну, ну, так уж и сдаваться! Быстрый ты!
В комнату тихонько входит Лена.
- Вот весь прием, - протягивает она листы. - Есть сообщение ГКО - убит какой-то генерал Черняков.
Машенька вскрикивает.
- Дай сюда! - Пресс поворачивается, опрокидывает доску. Фигурки, подпрыгивая, катятся по полу.
- Петр Семенович, - читает он и с надеждой смотрит на Чернякову: Может быть, однофамилец?
Точно от удара, Машенька пригибается к столу.
- А я и не знала, - растерянно шепчет Лена.
Машенька быстро выбегает на улицу, - мы так ничего и не успеваем сказать. Гранович уходит вслед за ней.
Пресс крутит головой.
- Мать твою... - зло говорит он и тут же густо багровеет. Рядом, с большими испуганными глазами, стоит Лена. - Давайте сообщение в набор!
- Куда?
- Поставьте под передовую.
- Она до конца.
- Сократите! - раздражается Пресс. - Что вы, десять строк сократить не можете?
Вместе с Леной выходим на крыльцо. Опершись на перила, Машенька плачет. Около нее с растерянным лицом стоит Грапович. Он смотрит на меня, беспомощно разводит руками.
- Машенька!
Лена проскальзывает между нами.
- Одна... совсем одна!.. - горестно всхлипывает Машенька.
- Неправда! - горячо вступаюсь я. - Вы не одна. Мы с вами!
- Одна... одна!
- Машенька, любимая! - не стесняясь меня, страстно говорит Гранович. Не одна! Я с тобой! На всю жизнь!
Гранович хочет привлечь девушку к себе. Машенька отбрасывает его руки, поворачивает бледное мокрое лицо.
- Пусти!
Гранович отшатывается.
Я спрыгиваю с крыльца прямо в грязь, бегу. Мучительно жаль и Машеньку и Грановича. Черт знает, что делается!..
- Иван Кузьмич, вот это сообщение надо набрать под передовую.
- Слушаю, - коротко отвечает метранпаж.
- Сокращать передовую придется.
- Нате гранки, пометьте.
Наш ли это Иван Кузьмич так легко соглашается с переделками?
- Плачет? - вдруг спрашивает он. На спокойном неподвижном лице Ивана Кузьмича дергается какой-то мускул, острые злые морщинки стремительно бегут по сухой желтой коже.
