Я, почти не видя дороги, медленно ехал, крутил баранку. Едва сдерживал рыдания, так мне стыдно было, так жалко и родителей своих, и дядьёв с тётками, и себя, и племянников, и односельчан…. Как жизнь всё несправедливо расставила, как распорядилась! И она ли только виновница.
Некоторые дома я узнавал. Свой дом так уж точно. Стоит, родной, совсем маленький теперь, полуслепой, притихший. Вновь слёзы подступили: мама, папа, бабушка, братишка мой родной… Простите меня, простите! Как же я перед вами виноват, как мне выпросить у вас прощения! Молча молил я, прикасаясь руками то к тёплой завалинке, то к дверному косяку, то к стене дома… Всё моё детство здесь прошло, все радости и обиды, все открытия, и удивления…
На дверном косяке моей комнаты, знаю, отметины есть, как я, мы с братом, росли. Но обойти комнаты я не мог, как и жить в доме – потолочные балки прогнили, потолок вместе с крышей криво обрушился. Так и стоит инвалидом, нацелясь печной трубой, как клюкой, в небо.
Пряча от Мишки и деда Митронова лицо, прошёл по заросшему сорняком двору, совсем маленьким он стал, а я ведь на велосипеде здесь катался. Красивом, трёхколёсном… Заглянул в полуобвалившийся сарай… Воздух затхлый, нежилой… Здесь у нас и куры были, и поросята, а вон там, корова Манька, с телёнком… Прошёл к огороду. Перед глазами раскинулся большой непаханый зелёный луг. За ним, помню, чуть правее, в рощице, всегда весело струилась речка. Какая она сейчас, обмелела, разлилась?! Слёза накатывали, горло перехватывало… Легкий ветер, остужая, будто узнавал, ласково обдувал лицо. Дома… Я дома. Наконец-то дома!
– А какой сынок у тебя хороший… Али внук это? Очень уж на тебя, Женечка, сильно похожий. – Умилялась Дарья Глебовна, семидесятипятилетняя бабуля, моя родственница – сестра жены брата отца. Я в этих определения легко теряюсь. Но мы с Мишкой понимающе переглянулись, отрицать не стали, или плохо видит бабуля, или шутит. – Как зовут-то тебя, внучок? – ласково спросила бабушка. У неё в избе чисто, тихо, но заметно одиноко. Правда, везде на стенах развешены пожелтевшие фотографии…
– Мишей. Мишелем. – Послушно ответил он.
– Ага, Мишаня, значит, – на свой лад поправила старуха, и продвинулась дальше, пропела голосом. – А мамка твоя разлюбезная сейчас иде?
– Дома осталась, в Москве.
– О, в Москве… Далёка это, – понимающе кивнула головой. – Умаялись поди, бедные, такую-то даль ехавши?
– Нет, мы быстро приехали, – не согласился Мишка. – У нас машина… – Вовремя вспомнив разницу, осёкся, но, коротко глянув на меня, закончил вполне достойно, не подвёл. – Крепкая машина у нас. Отечественная. Да! – И чуть скривившись, посмотрел на меня, так нет?
– Да, надёжная машина. – Внутренне улыбнувшись, подтвердил я.
– Мишаня, – словно что-то вспомнив, воскликнула вдруг бабуля. – А ты козье молоко, там, в Москве своей, пил когда-нибудь, нет?
– Козье?.. – наморщив лоб, переспросил Мишка, мысленно копаясь в файлах памяти. – Н-нет. – Признался осторожно. – Не приходилось. А что?
– О! – Бабуля на радостях даже расцвела. – Так я ж тебя настоящим молочком сейчас угощу, родной ты мой, с погребу. – Обрадовано засуетилась, легко поднимаясь со стула.
Мишка вопросительно посмотрел на меня, что это, и можно ли… Я утвердительно кивнул головой, давай, мол, конечно, можно.
– У нас же здесь всё своё, натуральное, без этих, как ево – пестицидов… этих. Гадостев разных. – Брезгливо махнув рукой, вспомнила-таки бабуля сложное название, суетясь вокруг крышки подпола. Открыв, категорически отказалась от Мишкиной и моей помощи. – Тут же упасть можно, разбиться! Я-то уж каждую перекладинку здесь знаю. Куда ступить, куда падать. – Взяв фонарь, спустилась в подпол.
6.Уже совсем близко к вечеру, мы сидели за коллективным столом. Обмывали приезд.
В доме внуков Шестопаловых это было. Я с их дедом, Серёгой Шестопаловым и тёзкой Рогозиным, всё детство своё дружил. Санька, полковник, на чеченской земле погиб, Серёга срок, оказывается, на Колыме мотает. Всего собралось человек двадцать – двадцать пять. Люди пожилые, плохо одетые. Мужики с мутными глазами, некоторые с синяками под глазами, – взгляд прячут. Мои земляки. Родственники, в основном. Плохо узнаваемые – столько лет прошло! – морщинистые лица, тёмные от загара и от работы, такие же и руки, тяжёлые, с крупными прожилками вен на тыльной стороне… Глаза пустые, виновато-стеснительные… Ускользающие. Чем тут хвастать?..
Земляки. Мои земляки. Это они сейчас доживают свой век здесь, как и село. Они, бедолаги, нужду здесь терпят.
Стол заметно не богатый, но другого и не надо. Я от себя с Мишкой, так называемых шашлыков землякам накупил в местной чайхане, у них-то своего мяса вроде и нету, да в город за водкой слетал – сорок километров просёлком туда, сорок обратно. В чайхане-то очень подозрительной мне водка показалась, мутной, и цена больно домашняя, как самогон почти. Глядя в увёртывающиеся восточные глаза чайханщиков, подумалось, самопал в чайхане, гады, толкают, травят людей. Не стал пока скандалить, отложил на потом, на после. Своим землякам я водку из города привёз, из гастронома. Только на раз, в меру. Ещё чаю заварного там купил, сахару, масла, конфет мягких, хлеба свежего… В селе-то ларёк закрыт, раз в неделю открывается. А всё остальное, картошку, солёные огурцы с помидорами, да капусту, сельчане, как главное, основное, выставили на стол… больше ничего и не было. Выпили в начале за встречу, потом, с грустью за родителей, за тех, кто сгинул, потом за детей, за внуков, за родину-страну… за эту… мать её, перестройку…
– Ну, видишь, земеля, как хреново всё в жизни повернулось? Стыдно в глаза смотреть. Веришь? – наклонившись ко мне, пьяно жаловались. – Когда молодыми были, сильными, всем были нужны, и стране и детям… А теперь? Никому! Сам видишь, кто мы теперь… Никто! Пшик! Пустое место.
Я молчал, сдерживал чувства: и боль, и злость, и обиду, и жалость, всё перемешалось… Слушал.
– Ободрала нас перестройка, хрен ей в дышло, Палыч. По-миру нас, сука, пустила. Мы ведь, веришь Палыч, в долгах, как в шелках теперь. Да! Смех сказать! Такое хозяйство, передовое, сколько лет, было… А теперь… Шаг влево, шаг вправо – не моги. Что нам тогда прикажете делать? Верёвку намыливать, да?
От меня ответов не ждали. Перебивали друг друга.
– Эй, наливай лучше, голь перекатная! Не трави себе и людям душу… Давай, споём!
Вот кто-та с го-орачки-и спустился,Наве-ерно ми-илый мо-ой идё-от,На нём защи-итна ги-имнастёркаОна меня-a с ума сведё-от…
Пели. Много пели, долго, протяжно… Не столько пили, сколько пели. Душу русскую ведь не водка очищает, а песня. И не простая, а сердечная, ещё если и частушки.
Сельчане пели, как и всю жизнь их родители раньше, первую строчку или все вместе, либо слушая одного запевалу, потом на второй строке с придыханием, громко подхватывали, где в тон, но в основном на два голоса, резко, горласто, но дружно, с воодушевлением. И не важно, что без аккомпанемента, и солиста за столом обычно хватает.
Ой, мороз, моро-оз,Не моро-озь меня,Маево-о коня-а-а-а,Че-ерногри-ива-ва-а-а…
Мишель, до этого наевшись «от пуза» – на козье молоко он округлил глаза, и восхищенно оценил: «Супер, дядь Женя! Класс! Отпад! Цимус! А я не знал. А ещё есть такое молоко, баб Дарья?» – спросил. «Да сколько угодно, дорогой, – охотно ответила та. – Пей, пожалуйста, на здоровье, внучек, поправляйся. Ишь, какой худой. Мы ж тебя в раз тут откормим!». Мншка показал мне своё восхищение округлившимися от удивления глазами и большим пальцем – во, вкусно! – сейчас скрылся с остальной детворой в соседней комнате, маленькой спальной. Включив там ноутбук, электричество в село давали по два часа в день, три раза в неделю (как раз в это время!), показывал мультики с диска. Из комнаты доносился дружный непрерывный смех, выкрики, хлопки в ладоши, и восторженные взвизгивания особо смешливых и впечатлительных. Детей там собралось человек двадцать, от трёх лет, до одиннадцати-двенадцати. Мишка, своей учёностью, принадлежностью к самой Москве, к столице, да ещё этим ноутбуком, сразу завоевал уважение и доверие местной сплочённой детворы. Через некоторое время, почти незаметно, так же дружно, ватагой, вывалив из комнаты, они исчезли и со двора. Повели его знакомить со своими главными, важными, и интересными местными примечательностями.
– Ты, Палыч, сюда как, надолго к нам или нет?
– Поживу пока. Видно будет.
– Ага, понятно. А всё ж таки, скажи нам, ответь землякам, каким там местом в Москве этой вашей, учёной, думают, когда мы здесь, всем селом, спокойно напрочь загибаемся, а? Мы ж при Советах большим селом были, богатым селом… Ты должён помнить, большой уж был… Вечными передовиками были. Область кормили…
