– Вы по-человечески говорите? – удивился Волх. А старуха Лоухи только хмыкнула. Застала она еще совсем юной девочкой первую войну людей и диволюдов, страшную Кокорову Сечь. До нее каждый ламан научился говорить на человеческом, а каждый из зверодлаков знал ламаний. Да только времени с тех пор прошло…
– Как зовут тебя, девица-кокорица? – спросил Волх у юной ламанки.
– Шишка, – сказала она. Волосы у нее были зелеными, но проглядывались рыжие прядки, будто язычки огня. – А ты – княжич из Большого города!
– Верно, Волхом меня звать.
– А вот и неправда, не так тебя зовут!
Похолодело все внутри у Волха. А Шишка хихикнула и заболтала ногами в пруду:
– Уголица лучше подходит!
– Какая ты проказница, – улыбнулся Волх. – Сколько лет тебе?
– Мало еще, только пятьдесят коловоротов да половина.
Волх улыбнулся ей и подумал: «Будь ламаны людям друзья, вполне могла она застать мою матушку живой и невредимой».
– А видела ли ты, где Шатун?
– Тарсашок! – Указала Шишка на другую сторону поляны, за деревья.
– За лугом у оврага, – перевела ворчливо Лоухи. – Смотри, снова не рухни. Уголицы первый-то раз стерпели, второй могут и обозлиться!
Поблагодарил Волх ламанок и осторожно побрел в сторону, где должен был найти человека. Отчего ламаны так добры с ним? Неужели неправда, что говорят о них: будто разбойничают они по лесным дорогам, будто грабят они обозы торговые из Южной Полмы? Никогда Волх не думал о ламанах плохо, даже когда Гнежко гневался на очередное нападение на торговцев. Размышлял княжич тогда так: «Не оттого ли ламаны нападают, что все еще обиду держат на вильчуровых наследников? Не оттого ли разбойничают, что сердятся на людей, занявших их землю? Разве сами люди не охраняют свои границы?». Но не были ламаны, какими увидел их Волх, похожи на разбойников и разбойничьих жен. Приветливы они были и терпеливы, только старуха Лоухи ворчала, но разве не ворчала бы любая другая старуха, свались на ее плечи раненый человек?
Волх снова вошел в Аркадак, осторожно пробрался сквозь кусты и нашел Шатуна. Тот сидел на корнях могучего дуба и строгал палку. Его окружали ламанята, совсем крошечные, и молодой ламан постарше, у которого не было еще густой зеленой бороды, только поросоль на щеках и остром подбородке. Зеленые волосы его, убранные назад, украшали птичьи перья, а за ухо была заткнута тонкая осиновая веточка с пожелтевшими листьями.
– Однако оказался ты крепче, чем все мы думали, – приветствовал Волха Шатун, улыбаясь своей чуть грустной, но светлой улыбкой. Будто осеннее солнце было его лицо – приветливо, но уже холодно. Казалось, многое испытал этот человек и многое повидал.
– Здравствуй, Шатун, – поздоровался Волх и осторожно опустился на поваленное бревно рядом. Ламанята вокруг зашептались, украдкой поглядывая на человека испуганными глазками. Похожи они были на маленьких совят – взъерошенные, круглоглазые, с маленькими носиками, что клювиками. В волосах у девочек вплетены веточки, на шеях мальчиков – деревянные обереги. Не боялись ламаны лесных духов, в дружбе с лесавками были, потому не было на их одежде никаких узоров, ни для защиты, ни для красоты. А обереги на шеях – от навьего племени да от человечьего. Улыбнулся Волх, наклонился вперед и громко сказал:
– А ну как съем!
Маленькие ламанята вздрогнули, но Волх тут же рассмеялся, и они заулыбались. Тот, что был постарше, рассматривал княжича с любопытством, но знакомиться не спешил. Шатун поднял свои разные глаза на Волха, перевел их на ламана и произнес своим спокойным голосом:
– Волх, это Тарсуш. Не обманывайся его юным возрастом, этот ламан будет поумнее нас всех.
– Зря ты шутишь, – проговорил Тарсуш. – Я просто любопытен, и часто бит за это.
– Я и не думал шутить, мой дорогой ламаненок. Ты и в самом деле крайне любопытен, но любопытство свое знаешь, куда прикладывать… Волх, Тарсуш – внук Лоухи, твоей доброй знахарки.
– Будь здоров, Тарсуш, – кивнул ему Волх. – И что же тебя занимает, что так сердит твое племя и семью?
– Из семьи у меня только бабка да сестра и остались – Лоухи и Шишка. А серчают они на меня за то, что часто бегаю на окраину Аркадака или к дороге… – Тарсуш опустил свои круглые глаза и помедлил. – Ламаны не слишком хотят привлекать внимание людей. Да и Шатун сердится, – скромно улыбнулся ламан. Слова он выговаривал чуть шелестя, будто не по размеру была ему человеческая речь.
Волх вспомнил три фигуры, которые видел давным-давно под дождем, когда ездил он со своей сворой на охоту. А ну как одним из них и был Тарсуш?
– Да кто же такой этот Шатун, – поглядел на человека Волх, – что знают его все ламаны и пользуется он таким уважением?
Шатун только улыбнулся краем губ, продолжая сдирать кору с березовой ветки.
– Странно, что ты не узнаешь его, княжич, – удивленно посмотрел на Волха Тарсуш.
– Оставь немного тайны, дорогой мой ламаненок, – сказал Шатун. – Не все ведомо людям, а что неведомо – бывает для них и опасно.
Тарсуш помолчал, но после продолжил:
– Шатун нам как отец, каждый ламан любит его и почитает. Нет ведуна мудрее, чем Шатун. И нет могучее воителя, чем он, ни среди людей, ни среди диволюдов. Шатун был на Кокоровой Сечи…
– Да только не помогло это, – грустно улыбнулся Шатун.
– Не твоя в том вина, что мы были побиты, Шатун! – Горячо воскликнул Тарсуш. – Верховичи пришли на помощь своим друзьям, да и Гнеж с Чарой снабдили воинов страшным оружием. – Тарсуш перевел взгляд на Волха и продолжил, сверкая глазами: – Гнеж и Чара подняли бурю, разбудили Стокрылого Ветра и обрушили на Кокорово побоище грозу, какой не бывало с самого начала времен! Тут уж никто не выстоит – ни аркуда, ни человек, ни бог!
«Уж не аркуда ли этот Шатун?» – подумалось Волху, но вслух не стал спрашивать. Не хочет Шатун говорить, откуда он родом – его это право.
– С тех пор ламаны живут безвылазно в чаще леса… – С тоской вздохнул Тарсуш. – А Шатун порою заглядывает к нам, чтобы вспомнить былые времена.
– Не так часто, как следовало бы, – добавил Шатун и ласково потрепал зеленую голову Тарсуша.
– А разве не ламаны стреляют по обозам, которые тянутся в Застеньград из Лагвицы? – будто перепуганная птица, вырвался вопрос у Волха изо рта. Сам тут же пожалел, что спросил, но отступать было некуда.
Тарсуш насупился, сдвинул густые брови к носу и холодно, будто водой окатил, произнес:
– Ламаны проиграли в сражении и не хотят войны.
– Прости меня, – серьезно извинился Волх, прижимая руку к груди. – Я вырос там, где в любой напасти винят диволюдов. Я не хотел обидеть тебя.
– Я понимаю, – грустно отозвался Тарсуш. – Не ламаны стреляют по людям. Мы стараемся не попадаться на глаза вашему роду.
– А знаешь ли ты, наблюдательный Тарсуш, кто стреляет по обозам и разбойничает на дороге? – с хитрой улыбкой вступил в разговор Шатун, продолжая строгать ножом березовую палку.
Круглые глаза Тарсуша вспыхнули, и он закивал:
– Коварство творит разбойничья шайка. Пять человек да четыре выдивья.
Волх почувствовал, как задрожало его сердце от тоски: прибавится скоро в лесу выдивьев, куда же им теперь идти, если Застеньград Гнежко для них запер? От воспоминания о Гнежко накатила на Волха волна дурноты, будто бы солнце напекло непокрытую голову.
– Хочу поговорить с тобой, княжич, – сказал Шатун и поднялся, передал почти вытесанный посох Тарсушу и рукой поманил Волха. – Пойдем пройдемся.
Они отошли совсем недалеко, но Волх уже чувствовал усталость. Словно прочитав его мысли, Шатун предложил присесть на низкие ветки кряжистой осины. Холодный воздух клубами пара вылетах из уст Волха, но внутри него все горело от стыда и воспоминаний. В стороне виднелся овраг, тот самый, куда точно в могилу свалился Волх в ту злополучную, страшную ночь…
– Ты славный человек, Волх, – начал Шатун, заправляя руки в рукава своего одеяния.
Волх покачал головой:
– Плохо ты меня знаешь, Шатун. Благость моя замарана, мысли ядовиты и поступки мои… Поступки мои не достойны славного человека.
– Я знаю, почему ты бежал из детинца, – проговорил Шатун негромко, и Волх вздрогнул. – Но не должен ты думать, будто только из-за Лихоима ты совершал ошибки.
– То, что я чуть было… Моя в том вина, а не наущений Лихоима, – твердо отчеканил Волх. – Моя обида чуть было не толкнула меня к страшному деянию.
Неожиданно Шатун улыбнулся и ласково произнес:
– Любо мне, как ты готов брать все на себя, княжич. Это и делает тебя неплохим человеком. Знаю я многое о тебе, о жизни твоей и о горестях. Непросто тебе было в родном доме без материнской ласки. Много обид ты испытал и много злосчастия. Лента судьбы твоя вся в узелках да зацепках, но сам ты… Не послушал ты Лихоима, не довел до конца страшное дело. И говорит это все о тебе как о небезнадежном муже.
