Степану вдруг представилось, что спасительный выход найден — если всем будет хорошо, то почему бы и нет? Действительно, Потрохов обеспечит Светку… И дочка, если уж на то пошло, в накладе не останется, тем паче, что помогать он ей, разумеется, не отказывается, последнее отдаст, как и отдавал всю жизнь, об этом и речь не стоит — родная дочь, единственная! В Анталию эту кто её отправил? Он! В долги по уши влез, а отцовский долг выполнил и впредь исполнять будет. А на худой конец, то есть, наоборот даже, на самый добрый, на самый отличный конец, они с дочкой могут и к Потрохову перебраться, чтобы, так сказать, «молодым», — Степан слово-то про себя заковычил, но не усмехнулся даже, — присутствием своим не мешать. Или, — и это, пожалуй, будет самым верным, самым правильным решением, — пусть Светка к своему Потрохову сама и отваливает. Любовь если, любовь, то и хлебайте её, как говорится, полной ложкой в бардаке своём потроховском, пока миллионерами не станете на кирпичах на своих на голландских и в хоромы новые, о которых всю жизнь только и мечтаете, не переберётесь! А мы с дочкой и в своих как-нибудь проживём, да ещё как проживём-то!
Степан разволновался и разгорячился. В конце концов, верно говорят, что из всякого положения есть выход. И раз уж всё так складывается, то пусть лучше по-честному, в открытую, так сказать, без тягомотины лживой сознаются: «Любим, мол, друг друга, что же делать! Давайте решать, как дальше будем?». А у него уже всё и решено, ничего решать и не нужно: «Отваливаете, мол, ребята, ни пуха вам и ни пера! К чёрту!»
«И на Светку больше, жёнушку свою любимую, даже не взгляну ни разу — хватит, насмотрелся! Другой пусть её красотой любуется!»
От этой решительно оформленной мысли Степану сделалось так тошно, что он чуть ли не застонал вслух на этой чёртовой скамейке:
«О-о-о! Жизнь бекова! Неужели так и расстанемся? Даже без поцелуя прощального, даже без…»…
И застонал бы, но к нему опять подгребала-подваливала мятая оперная певица из погорелого театра. Теперь с плеча её свисала полукруглая чёрная сумка, которую Степан раньше не приметил, а из сумки торчали два горлышка, одно открытое, а другое под нетронутой бронзовеющей шляпкой.
— Можно? — певица остановилась прямо перед Степаном, словно ожидая, чтоб он уступил ей место, и он уступил, подвинулся слегка, хотя места и без того по обеим сторонам скамейки имелось предостаточно.
— Будешь? — усевшаяся вплотную певица протянула Степану непочатую бутылку.
— Спасибо, нет! — сказал Степан и опять слегка отодвинулся.
— А я буду! — певица вставила в сумку отвергнутую Степаном бутылку и вытащила открытую. — Можно? — скосила она глаза на Степана, прежде чем приложиться к горлышку.
— Пожалуйста-пожалуйста! — отозвался Степан, прикидывая, что надо сослаться на неотложные дела, — пора, мол, извините, — и вежливо ретироваться.
Певица глотнула пива и, словно обронив руку с бутылкой, с какой-то невыразимой безысходностью, как показалось Степану, уставилась одиноким, пустым взглядом поперёд себя.
Степан не решался её потревожить, хотя и понимал, что через секунду-другую начнутся совершенно не нужные ему теперь откровения.
— А я вот пою! — сказала, не меняя позы, певица. — Муж умер, и запела.
Опухлая рука её с бутылкой подалась ко рту.
— Вы уж меня извините, — выждав приличествующую моменту паузу, начал Степан, приподнимаясь, и в ту же секунду увидел выходящего из подъезда Потрохова. В мгновение ока он закрылся газетой, пригнулся и просипел. — Извините!..
На певицу всполошенность соседа не произвела никакого впечатления, — она по-прежнему смотрела невидяще поперёд себя.
Потрохов же быстро шагал к дружелюбно гугукнувшему, застоявшемуся без хозяина Фольксвагену. Вот он распахнул дверцу, уселся за руль, завёлся, тронулся.
Вновь вышедший охранник проводил его угрюмо-настороженным взглядом, — автомобиль незнакомый, тут, как говорится, гляди в оба.
Степан перевёл дыхание и опустил газету — всё, можно идти домой.
— А ты чего? — певица задержала вновь поднесённую к ярко крашенным губам бутылку, скосила взгляд на Васильчикова.
— Чего? — не понял Степан.
— Маешься.
Она сделала глоток и повернулась к Степану, как бы желая удостовериться, что он и взаправду мается.
— Я не маюсь! — соврал Степан. — Домой иду.
— Ухоженный! — вроде как с сожалением констатировала свой обзор певица. — Ну, шагай тогда, шагай!
Степан, и правда, уже поднимался.
— Вы уж простите, что не составил вам компании, — счёл всё-таки нужным сказать он.
Женщина не ответила.
А в лифте Степана вдруг пронзила мысль: «А вдруг Светка ничего не скажет? Промолчит. И как тогда быть?»
Выйдя из лифта, он спустился на один лестничный пролёт к окну. Во дворе, под склонёнными ветвями дерева продолжала сидеть на скамейке певица. На детскую площадку, с цветочной клумбой посерёдке, охранник выкатывал желто-синий автомобильчик наследника, которого вела вслед за ним, придерживая за ручонку, какая-то женщина, нянька или бабка.
«Как быть, если она ничего не скажет? — мучился, глядя в окно, Степан. — Делать вид, что мне ничего неизвестно? Продолжать работать на Потрохова, становясь с его помощью на ноги? Ведь кирпич пойдёт, голландская деревня начнёт строиться, и Потрохов будет день ото дня богатеть, генерировать новые идеи, строить новые деревни — бельгийские, кавказские, турецкие!»
А заговори он о Потрохове сам, Светка скажет:
«Заходил! Чайку попили, потрепались, как обычно… А что тебе не доложилась, извини, как-то не подумала, что тебе это будет интересно».
И всё! Как говориться, крыть нечем. Ещё и обвинят: «Ревнуешь, мол, на старости лет? Вон ты, оказывается, каков — жене и другу семьи не доверяешь!»
И, может, статься, будут правы, если, как говорится, ничего про меж них такого не происходило, а просто попили чайку и разошлись, — друзья ведь…
«Вот положеньице-то, а! Врагу не пожелаешь!»
Наследник уже вовсю рулил вокруг клумбы, вернее, рулил-то он куда попало, а бегающий за ним охранник направлял его автомобиль вкруг клумбы.
«Неужели Светка его любит? А вдруг он пристал к ней, и она, чтобы не портить отношения, не терять работы?..»…
В груди Степана, как пишут в романах, прямо всё захолонуло и он даже затряс головой:
«Нет, в это невозможно поверить, Светка не такая, и, хотя эта грёбанная жизнь может сломать кого угодно, всё-таки не станет она, его Светка, так унижаться, не станет торговать собой, что бы ни случилось, не станет, нет, нет, нет!»
И потому он сейчас войдёт, и она спросит:
«А ты с Потрохом разве не столкнулся? Только что вышел от нас!»
А Степан, снимая ботинки, спокойно удивится:
«А он разве заходил к нам? Зачем?»
«Да ну его, — скажет Светка, — повадился, прям, как не знаю, кто! С души воротит!»
«С души воротит», так она, конечно, не скажет, это его, Степана выражение, которое он в детстве слышал от своей бабушки, матери, отца… Странно, но в последнее время, — к старости, наверно, — к Степану начали возвращаться вроде бы давно позабытые, десятилетиями неиспользованные слова и выражения, вроде вот этого — «с души воротит». Слова эти и выражения всплывали сами собой, срывались вдруг с языка, нимало удивляя своим существованием Светку, которая ничего подобного или не слышала, или уж точно никогда не употребляла, как вот, например, слово «лукаться», то есть бросаться, кидаться чем-то, или — вот ещё недавно словечко всплыло — «помулызгивать», означавшее на что-то там втайне надеяться, рассчитывать… «Он, поди, рюмочку помулызгивал выпить»…
Светке, столичной штучке, эти народные просторечия претили, она морщилась, кривилась, не желала в своём доме их даже слышать и обзывала Степана неотёсанной деревенщиной, который «совсем уж что-то опускаться начал». А вот дочку, кстати сказать, через два дня домой наконец-то возвращающуюся, эти выражения забавляли, и она нарочно подразнивала ими мать: «Ну, что, мама, насчёт чего опять помулызгиваешь?» — чем приводила Светку в неописуемое возмущение, обрушивающееся по большей части на голову её «бестолкового папаши».
Так что «с души воротит», Светка, конечно же, не скажет, но и дурью маяться ни себе, ни ей Степан уже тоже не позволит, — хватит, намаялся уже на скамейке! И какому концу не быть, такому и быть!
Степан, храбрясь, взошёл по ступенькам, остановился у своей, обитой чёрным дерматином, двери, за которой слышалось звучание телевизора, дважды, как привык за многие годы, кликнул кнопку звонка, отозвавшегося приглушенным колокольчатым переливом, и, спустя секунды, скорее почувствовал, чем услышал быстро-лёгкое приближение жены, прильнувшей (она всегда так поступала, и Степана и дочку приучала) к смотровому глазку.
Степан через силу улыбнулся, его фотографировали.
