Дмитрий Васильевич с удовольствием брёл через зеленеющий сквер к метрополитену. Весна ещё только готовилась уступить лету, вечернее солнце светило ласково, добродушно, всё дышало первозданной свежестью. Сквозной ветерок, под стать легчайшему морскому бризу, с мягкой упругостью ударял в лицо, а навстречу одна за другой непринуждённо вышагивали «животно-обнажённые особи» с интимно впалыми и выпуклыми пупками, бесстыдно зияющими над низко приспущенными (аж до самых тазобедренных кострецов) джинсами.
Хорошо!
А за чугунной оградой сквера скученно, бампер в бампер, тянулись, чадя выхлопными газами, бесконечные автомобили, в одном из которых мог бы сейчас, наверно, париться и сам Дмитрий Васильевич.
Однако до метро было совсем близко. Вот уже начались торговые ряды, то бишь самостийно выстроившиеся вдоль тротуара бабки, торгующие сигаретами, пучками зелени, красно-белой редиской и, чёрт знает, чем ещё. Всё предлагаемое размещалось на каких-то картонных коробках, ящиках, газетах… всё, разумеется, в антисанитарной грязи… среди отвратных бомжей, с тяжко опухлыми, копчёными физиономиями, украшенными лилово набухшими синяками, гнойниковыми язвами и прочими ужасающими прелестями бездомного и беспробудно пьяного существования.
Нет, всё-таки в машине было бы, безусловно, лучше!
Балышев брезгливо вступил в подземный переход, на бетонной плите которого лежали три полузаморенных, грязно-лохматых дворняги. Одна, бездыханно вытянувшись, беспечно спала на боку, — через неё, натыкаясь, с опаской переступали, в том числе и Балышев. Другая, уныло уткнувшись мордой в передние лапы, абсолютно ни на что не реагировала, а перед задышливо отвислой пастью их третьей подружки, вяло постукивающей по серому бетону свалявшимся в клочья хвостом, стояла круглая жестяная банка из-под импортного, знать, печенья. В ней валялись две десятирублёвые бумажки и мелочь, вразнобой звякнувшая при чьём-то очередном сердобольном взбросе. Хозяйское место, обозначенное рваной ватной подстилкой, пустовало, но к стене был приставлен кусок белого, грубо отодранного картона, на котором кривым красным фломастером оповещалось: «На корм животных!».
По центру перехода плотно лепились друг к дружке разномастные киоски, из которых выплескивалась и бухала разнобойная музыка, вся какая-то разухабистая, попсовая и даже блатная.
Дмитрию Васильевичу, как говорится, приходилось ступать на грешную землю, вывозить жену на рынки, в прочие людные места, но теперь, ставши вдруг «безлошадным», он будто утратил вместе с «Ауди» и некий предохранительный иммунитет, отчего чувствовал себя словно бы на экскурсии, причём как бы и не вполне безопасной.
Подхваченный общим движением, он всё замечал фрагментарно. Вот кто-то небритый, запрокинувши голову и дёргая острым кадыком, глотал из бутылки пиво, а кто-то, напротив, старательно изогнувшись, тянулся ощеренным ртом к истекающему на асфальт чебуреку. Совсем ещё юные девчушка с парнишкой, вдавив друг в друга свои паховые области, поглощено демонстрировали поцелуй взасос. Тут же рядом бренчала гитара и надрывался чей-то сиплый голос, — это, упираясь толстым задом в облицованную жёлтым кафелем стену, ожесточенным боем бил по дребезжащим струнам длинно-волосатый парень в засаленных кожаных брюках и клетчатой тужурке. Пел он на плохом английском, а перед ним с широкополой шляпой в двух руках ходила, искусственно улыбаясь, наголо бритая девица с броско подведёнными чёрным тушем иссиня голубыми глазами.
Балышев, придерживая покрепче папку, которую очень запросто могли в этой толчее и круговерти вырвать, никому и ничего не давал, нигде и ни перед кем не задерживался, забыв даже «притормозить» у киоска союзпечати, где замышлял изначально купить «Из рук в руки». Окружающая среда была ощутимо чужой, пугающе агрессивной, и Дмитрию Васильевичу невольно хотелось как можно скорее её покинуть. В тоже самое время его не оставляло чувство какого-то жгучего любопытства, с каким порой приходится вглядываться в смертельно захворавшего родственника, ещё не так давно пышущего здоровьем и оптимизмом.
Особенно остро это чувство проявилось в метро, которое так сильно похужело, состарилось и обветшало, что внутри Балышева заныли даже какие-то заунывно-жалостливые ностальгические струны, — это ли когда-то лучший метрополитен в мире, ныне заляпанный рекламными баннерами и плакатами?
У кассы, где требовалось обзавестись талоном на две поездки, сегодняшнюю и завтрашнюю, на Дмитрия Васильевича навалилась мощной грудью шумно дышащая в ухо баба, — назвать её женщиной у Балышева в голове не повернулось, — которая на секунду стихла и тотчас же задышала ещё шумнее, возмущённее, когда он невинно поинтересовался у кассира о стоимости сегодняшнего проезда.
И перед турникетом на замешкавшегося с приобретённым талоном Дмитрия Васильевича, не сразу сообразившего как им воспользоваться, дружно зашикали и поднапёрли, а уж на площадке перед эскалатором и вовсе неумолимо сгребли, стиснули и попёрли заодно со всеми. О какой-либо безконтактности, разумеется, не могло быть и речи, и Балышев покорился участи невольного метропассажира, хотя и недоумевал втуне: зачем так напирать и давиться, если наверняка можно продвигаться спокойно?
Но, очевидно, вести себя по-другому здесь было совсем непросто.
Дмитрий Васильевич, принципиально не желая участвовать в коллективной давке, пропустил два переполненных состава, а когда подошёл третий, вдруг озлясь, что опять останется, как последний идиот, на перроне, ринулся рьяно в вагон и с удовлетворением ощутил, как проехались по его спине самозакрывающиеся дверцы, — «влез!». Поезд тронулся, закачался, загрохотал, набирая скорость, и помчался на полную мощь, бойко отстукивая колёсами, как ему и было положено, на рельсовых стыках. Балышев, прижимая к животу папку, стоял в тесноте, но зато и не в обиде, — ведь он тоже, чёрт возьми, ехал! Было бы, конечно, неплохо выкроить себе побольше жизненного пространства, но давление из битком набитого нутра вагона позволяло только мечтать об этом. Ближе к станции давление стало нарастать, чему способствовали передвижения пробирающихся на выход пассажиров. Беспокоясь, как бы не вывалиться спиной на остановке — «раздавят ведь, черти, и не заметят!» — Балышев попытался оттиснуться от двери, чтоб создать меж ней и собой хотя бы небольшой зазорчик, а ещё лучше — поворотиться бы лицом, чтобы выйти, так сказать, привычным передом. Но не тут было. Удалось лишь отвернуть голову, а вот отжаться, увы, не удалось совсем, — вдруг так мощнейше поднажали, что поневоле пришлось принять изначальное положение, то есть опять-таки вдавится спиной в дверцу, на которой, между прочим, как вспомнилось Балышеву, должна была присутствовать предупредительная надпись «Не прислоняться!».
Виновником повышенного давления был крупного телосложения дядька, который, больно отталкиваясь локтем от груди Балышева, совершал обмен с протискивающимся к выходу пассажиром. Маневр этот, — если это можно назвать маневром, — слава Богу, завершился, в результате чего в Дмитрия Васильевича тотчас же, кривясь и морщась от нещадных толчков в спину, вжалась молодая особа. Вжалась и стихла, словно достигнув наконец-то желанной цели. Взгляд её равнодушно скользнул по лицу Дмитрия Васильевича, который как стоял руки по швам (в одной папка), так и потрясённо обомлел и замер, — такого запредельно плотного соития у него, пожалуй, ещё не было ни с одним человеческим существом в мире. Никаких сексуальных позывов эта мысль, разумеется, не пробудила, но груди, животы, ноги Балышева и девушки — всё будто бы стало принадлежать им обоим. Любое шевеление одного слитно отдавалось в другом, чувствовалось и предощущалось.
Боясь дохнуть, Дмитрий Васильевич даже не водил глазами, он их, напротив, старательно отводил от слишком близкого созерцания вынужденно притиснутой к нему девушки. Но — куда, куда?.. — если всюду была она — нежный очерк её шеи в распахе белоснежного воротничка блузы… скульный абрис щеки… мочка уха… такая обворожительно нежная под завитком серо-пепельной пряди, что хотелось прикоснуться к ней губами… не как к сексуально притягательному объекту, — боже, упаси! — а как…
Впрочем, сравнения и не требовалось… Балышев, надо признаться, обожал женщин. Вернее, обожал Женщину. Ту самую, в которой, точно по Пушкину, для него сошлось бы всё — и «божество, и вдохновенье, и смех, и слёзы и любовь». Такой женщины в жизни Дмитрия Васильевича никогда не было, и, может, именно поэтому образ чистой красоты, внешней и духовной, в нём не только не мерк с годами, а, пожалуй, даже и наоборот, усиливался, как усиливается тоска по недосягаемому, но, безусловно, существующему где-то идеалу. Что опыт, что разочарования? — всё тотчас же летело к чёрту, едва появлялся, начинал брезжить этот недосягаемо желанный идеал… возможно, воплощённый теперь в этой юной леди, волей случая притиснутой к нему до невообразимой близости. «Каким ветром занесло её в этот вагон? Такой бы девушке сидеть в карете… мимо нас»… — бессвязно думал Балышев с непроницаемо бесстрастным, но вспотевшим от внутреннего напряжения лицом.
