И успокоился.
Назавтра в метро, естественно, ничего хорошего не случилось, хотя давка была не меньше вчерашней. А вот на службе Дмитрия Васильевича поджидал сюрприз. За столом ушедшей на пенсию Клары Терентьевны Новиковой, на место которой брать никого не планировали (и два месяца не брали), сидел большеголовый и прилизанный молодой человек среднеазиатской наружности.
При появлении Балышева он тихо встал, бормотнул «здравствуйте», и тихо сел, не проронив больше ни слова.
Дмитрий Васильевич, ответив, разумеется, на приветствие, встретился вопросительным взглядом с Верочкой, своей давней правой рукой и помощницей, и по её выразительно скорченной гримаске окончательно уверился в худшем — взяли!
Не дрогнув ни одним мускулом, — так ему казалось, — он разложил папку, достал бумаги, включил компьютер. Пока тот, тихо урча, загружался, вошёл непосредственный начальник — совпал с музыкальным приветствием Windows.
— Уже познакомились? — спросил он, бегло подавая руку Дмитрию Васильевичу. — Сахатов Максуд Юсупович…
Молодой человек с гладко прилизанными чёрными волосами уже стоял перед бывшим кларытерентьевным столом.
— Работал в газете! — рекомендовал новичка непосредственный начальник. — Компьютер знает. В общем, трудитесь!
И не желая долее находиться в неловко ощущаемой всеми обстановке, сбежал.
Сахатов опустился в кресло, — жалкий, никому не нужный инородец с гладко зализанными чёрными волосами…
Дмитрия Васильевича, тоже ведь бывшего иногородца, даже вчуже кольнула некоторая жалость, — паренёк-то уж никак не виноват, — но досада и злость на этот новый стиль, недопустимый в прежнем Министерстве, а теперь как будто нарочно взятый на вооружение в Корпорации, где не только принимали, но и увольняли без предварительного уведомления, распространиться жалости не дали… Да и не было её, никакой жалости, а было чувство, то самое, гадкое, мерзопакостное, при возникновении которого обычно говорят «в душу наплевали», если не покрепче…
Однако делать было нечего. Качать права Дмитрий Васильевич не пошёл, справедливо рассудив, что непосредственного начальника, верного, в общем-то, старинного товарища, тоже наверняка ткнули носом, поставив, так сказать, перед фактом, в противном случае он, конечно бы, Дмитрия Васильевича хотя бы предупредил…
Так оно и оказалось. Непосредственный начальник был вне себя и наедине с Дмитрием Васильевичем негодования своего не скрывал. Но… давно минули те времена, когда, ратуя за общее дело, можно было уличать, призывать, отстаивать. Профсоюзные собрания, собрания трудового коллектива теперь не проводились, всё социальное, кадровое, а уж тем паче «закадровое», решалось втихую ближним кругом замов Генерального директора, среди которых всё больше и больше появлялось тех, кто под костюмными пиджаками носили не рубашки с галстуками, а разноцветные майки. Даже не водолазки, а по сути, футболки, случалось и расписные дизайнерскими вензелями. Этих новых так и прозывали за глаза — «маечники»…
Дмитрию Васильевичу, откровенно говоря, из установившегося порядка, вообще, мало что нравилось, но он старался не вникать в эту тему, не погружаться, иначе захлёстывала тоска, опустошающее душу неверие, которое раньше времени свело в могилу елизаветинских стариков, всю свою жизнь проработавших на коммунистическое завтра. Господи! Да что там коммунизм с его светлым будущим для всего человечества? В него-то, как в тот же идеал пушкинской Женщины, ещё можно было как-то верить, мечтать, фантазировать… А верить в воцарившийся рынок, в его хватай-купи-продай нормативы — на это Дмитрия Васильевича уже, увы, не хватало. «Воспитание не то!» — смеялись они, бывало, всё с тем же непосредственным дружком-начальником.
Тот, правда, был пошустрее, да и к верхнему начальству, в отличие от Балышева, конечно же, поближе. Так, собственно, всегда было. В Министерство они пришли одновременно, Былышев даже месяцем раньше, но и при равных должностях и умственных способностях начальник всегда опережал Дмитрия Васильевича по части той или иной осведомлённости, что, разумеется, и принесло свои результаты. Вот и теперь, как не крути, а сведения, так или иначе, стекающиеся в руководимый им Пресс-центр, позволяли ему держать нос по ветру, а порой и урывать от неустанно растаскиваемого бывшеминистерского пирога лакомые кусочки. Именно благодаря его приобщённости Дмитрий Васильевич и получил свою «Ауди», тогда почти новую, всего-то с пятитысячным пробегом на спидометре…
Н-да…
Балышев так и не понял толком, в какой операции он проучаствовал, — в подробности его не посвящали, а он, тактично, не вникал, — но, судя по тем финансовым бумагам, которые он, доверившись гарантиям своего дружка-начальника, слепо подмахивал, его на какое-то время произвели в настоящие миллионеры. Не менее курьёзным в этой афере было и то, что, как выяснилось впоследствии, аферисты (свои, министерские!) якобы рисковали гораздо сильнее, ибо на каком-то этапе сделки Балышев, оказывается, запросто мог бы пожать им руки и объявить себя полноправным Акционером. Конечно же, у Дмитрия Васильевича и мысли похожей не возникало, но позже, содрогаясь внутренне от проявленной безрассудности, — это же надо было так довериться! — он, разумеется, полностью осознал, что расплатился за «Ауди» своей порядочностью, то есть буквально машину приобрёл за порядочность. Правда, кроме него, этого обмена-потери никто не заметил. Да и забродившие, было, угрызения совести почти напрочь заглушились страхом за возможные последствия, каковых, слава богу, так и не последовало. Когда же опасения мало-помалу развеялись, вместе с ними улетучились безвозвратно и какие бы то ни было угрызения. Напротив! «Ауди», в отличие от его прежней вазовской чётвёрки, была прелесть как хороша, и за её чутко послушливым рулём да на хорошей-то трассе Дмитрий Васильевич ощущал себя довольно удачливым человеком. Не бизнесменом, конечно, но уж Старшим-то менеджером наверняка, — это он так над собой добродушно подтрунивал.
Как уже и было сказано, его добропорядочная репутация от спроворенной сделки не пострадала, но и не выросла. «Одноразово использовали, — сетовал подчас Дмитрий Васильевич и безжалостно уточнял, — как презерватив».
И в самом деле, ничего более Дмитрию Васильевичу не обламывалось. А передел и делёжка шли в бывшем Министерстве как перманентная революция, неостановимо… но без Дмитрия Васильевича, без него… Не предвиделось также и служебного роста, некуда было расти. Зарплата, правда, в связи с инфляциями чуть-чуть поднималась, так сказать, для блезира, но отдел сократили до трёх человек, потом, с уходом на пенсию Клары Терентьевны, до двух… И вот всучили, не спросясь, какого-то иногородца…
Помимо проявленной бестактности, если не сказать, наглости, сильно огорчало ещё и то, что всученный внедренец лишал Дмитрия Васильевича существенной прибыли в семейном бюджете. Тонкость вопроса тут заключалась в том, что отделу Балышева, а попросту говоря, именно ему, Дмитрию Васильевичу, была поручена предпечатная подготовка юбилейного тома, целиком и полностью посвящённого славной пятидесятилетней деятельности родного Министерства, ныне Корпорации. Работы, — объяснять не надо, какой ответственной и кропотливой, — навалилось невпроворот. Материалы, присылаемые с региональных подразделений, да и московские, находились в ужасном состоянии. Редакторских же глаз и рук явно недоставало. И потому, заявив о необходимой поддержке, Дмитрий Васильевич, прежде всего, рассчитывал обрести в качестве таковой свою жену, Елизавету Викторовну, в добросовестности и профессионализме которой ни он, ни товарищ-начальник, нисколько не сомневались, ибо уж она-то, кандидат филологических наук, была по грамотности выше их обоих, хотя бы и вместе взятых.
И вот теперь этот доморощённый замысел рухнул, редактором-договорником стал Сахатов.
Почти тотчас же выяснилось, что необходимыми редакторскими навыками этот блатной договорник не обладает. Навскидку вычитывая якобы отредактированный им текст, Дмитрий Васильевич наткнулся с ходу на такие явные ляпы, что пришёл в оторопь и недоумение.
С правленым текстом, так сказать, с поличным в руках, он отправился к своему непосредственному начальнику. Тот, невозмутимо обозрев подчёркнутые красным фломастером места, посоветовал смириться и терпеть: «Сахатов, мол, это, считай, „нонешняя“ номенклатура, так что выкручивайся, как знаешь».
Смиряться и терпеть Дмитрию Васильевичу было, конечно, не привыкать, равно как и выкручиваться, но обидно было зело и даже очень. Создавшееся критическое положение разрешилось при содействии всё той же Елизаветы Викторовны, давно уже рассматривающей службу Дмитрия Васильевича как дело первостатейной семейной важности, лишаться которого им, теперь уже почти старикам, было бы смерти подобно. Она, само собой, вдосталь повозмущалась тем, что какой-то там иногородец, даже инородец, Сохатый, как она его мигом окрестила, будет получать предназначенные ей деньги, но редакторскую лямку потянула в полную силу и не без удовольствия, — видимо, соскучилась, бедняжка, по работе. А тут вскорости и начальник Балышева, — какой всё-таки молодчага! — сумел выбить из ещё большего начальника, чьим протеже являлся Сахатов, дополнительные средства на подготовку юбилейного тома. Таким образом и Елизавета Викторовна оказалась оплаченной, хотя и тут не обошлось без уловок, — договор заключили на её безработную подругу, иначе Елизавета Викторовна должна была бы лишаться так называемой «лужковской надбавки» к пенсии. Но это уже были привычные мелочи, химичили в рыночных временах не меньше, чем в пресловутые советские, — тогда хотя бы серую зарплату в белых конвертиках не выдавали, а уж о том, чтобы задерживать на неделю и речи не могло возникнуть. Теперь же задержки случались… правда, уже и не так регулярно, как в перестроечные и последефолтовские годы, но… Однако, как бы там ни было, а Дмитрий Васильевич перестал втуне и явно негодовать на бесполезный довесок в лице всученного Сахатова, который если чем и поражал его и Верочку, так это своей беспримерной усидчивостью и дисциплиной, — он даже с обеденного перерыва никогда не опаздывал, а уж на работу заявлялся либо раньше всех, либо минута в минуту, хоть часы на Спасской башне сверяй!
