Владимир Жуков
Друг
Написать о Коле Майорове — значит поверить в то, что свершилось, и навсегда проститься с ним. Может, потому до сих пор и не было о нем печатного слова.
…А я все вижу, как, постепенно скрываясь в полумраке, затихает наш школьный зал. Не знаю почему, но так делали всегда — выключали «лишний свет», когда начинался литературный вечер. Может, чтоб меньше стеснялись наши поэты. Страшно было выходить перед товарищами со своими стихами. И это лучше, чем мы, понимала наша добрая учительница русского языка Вера Михайловна Медведева, всю свою любовь и знания отдававшая родной школе и нам. Это ее заботами и стараниями долгие годы в 33-й ивановской средней школе выходила лучшая в городе литературная стенная газета, плодотворно работали литературно-творческий и драматический кружки.
Не сразу воцарялась тишина, не вдруг кончалась «торговля»: никто из школьных поэтов — учеников 7—10-х классов — не хотел выходить первым. Чаще других вечер приходилось открывать Коле Майорову. Застенчивый, по-хорошему степенный и угловатый, становился он в дверном проеме из класса в зал и, опустив глаза, глуховатым голосом объявлял название своего нового стихотворения. Среди школьников, пробующих силы в поэтическом слове, он пользовался всеобщим уважением: в его поэтическом хозяйстве уже было свыше десятка тетрадей стихов. Тетради эти, с любовью оформленные, в красочных обложках, целы до сих пор, а тогда они ходили по рукам из класса в класс. Их читали и перечитывали. Обложки к ним делал его одноклассник и друг Коля Шеберстов, нередко и сам выступавший в качестве поэта и, насколько мне известно, по сей день, будучи заметным художником-графиком, пишущий, но почему-то так и не печатающий своих стихов.
Уже в ту пору стихи Николая Майорова были не похожи на все то, что читалось на вечерах, публиковалось в стенной газете. Ни в разговорах, ни тем более в стихах — своих и чужих — он не переносил общих слов. Строки его всегда отличало раздумье.
Природный ум, постоянная дружба с книгой заметно выделяли его среди сверстников. На учебные дела, которые, кстати сказать, всегда шли отличнейшим образом, на жизнь он смотрел по-взрослому серьезно. Это и притягивало к нему многих, скрепляло крепкой и бескорыстной дружбой.
Писал он много и увлеченно. Но поэтом быть не собирался, считая, что писателем может быть только человек по-настоящему талантливый, такого ряда, к какому себя не причислял.
И когда настало время выбирать вуз, пошел на исторический факультет. К истории он всегда относился с особым интересом и уважением.
Будучи в Москве, он не порывал с родной школой. В стенной «Литгазете» все так же появлялись его стихи, только уже не от руки написанные, а три или четыре стиха в газетных вырезках из университетской многотиражки, литотдел которой редактировал в ту пору «замечательный парень Виктор Болховитинов».
Это «Часы», «В Михайловском», «Быль военная», написанные еще до поступления в университет, летом 1937 года.
Часы
Я не знаю, час который.Летний день уходит в дым.Может, нам расстаться скоро,Может, часик посидим?Против озера большогоУ смеющейся водыЗапоем с тобою снова,Что мы оба молоды.Не гляди в часы. Не надо.Я часам твоим не рад.Ниагарским водопадомБрызги времени летят.И подумай — кто осудит?Прогуляем до росы.Может, бросим и забудемРасставанье и часы?С ветром ночь уже шепталась,Падал с трав кристалл росы.Но любовь не умещаласьНи в слова и ни в часы.
В Михайловском
Смотреть в камин. Следить, как угольСтал незаметно потухать.И слушать, как свирепо вьюгаСтучится в ставни. И опятьПеребирать слова, как память,И ставить слово на реброИ негритянскими губамиТрепать гусиное перо.Закрыть глаза, чтоб злей и резчеВставали в памяти твоейСтихи, пирушки, мир и вещи,Портреты женщин и друзей,Цветных обоев резкий скос,Опустошенные бутылки,И прядь ласкаемых волосЗабытой женщины, и ссылки,И все, чем жизнь еще пестра,Как жизнь восточного гарема.…И досидеться до утраНад недописанной поэмой.
Быль военная
Ночь склонилася над рожью,Колос слепо ловит тьму.Ветер тронул мелкой дрожьюТрав зеленую кошму.Тишина котенком бродитОт реки до дальних троп.У соседки в огородеДремлет ласковый укроп.Мой товарищ курит трубку,Говорит не торопясь.О боях, о жаркой рубкеНачинается рассказ.Только вот глаза прикрою,Память снова говорит.Под днепровскою волноюНе один товарищ спит.И пройди по всем курганам —Бой кровавый не забыт,И курганы носят раныОт снарядов и копыт.Мы не раз за трубкой вспомнимБыль военную годов,Как в упор в каменоломнюК нам тянулось семь штыков.Как прорвались мы гранатой —Все снесли в огонь и дым.Даже мост спиной горбатойВстал в испуге на дыбы.…Мой товарищ, мой ровесник,Мой любимый побратим,Этой славы, этой песниНикому не отдадим.
Кстати, о печатанье стихов. При жизни Николай Майоров напечатал не больше 4–5 стихотворений. Напечататься, выйти в свет он никогда не старался, считая, что настоящие стихи, если они будут, — впереди.
Требовательный к себе, он не искал легкого успеха. А уж в ту пору его стихи были на редкость зрелыми, крепкими, выгодно отличались от «поэтической продукции» сверстников.
Помнится, году в 38-м в наших местах (а жили мы на окраине Иванова) разбился самолет. Весь личный состав погиб.
На другой день на зеленом Успенском кладбище состоялись похороны. В суровом молчании на холодный горький песок первой в нашей мальчишеской жизни братской могилы военные летчики возложили срезанные ударом о землю винты самолета.
А вечером Коля читал стихи, которые, помнится, заканчивались строфой:
Вот если б все с такою жаждой жили,Чтоб на могилу им взамен плитыИх инструмент разбитый положилиИ лишь потом поставили цветы…
Событие это оставило в его душе неизгладимый след. Чуткий и отзывчивый к людям, он превыше всего ставил в человеке мужество и прямоту. Тема бесстрашия, гуманизма, преданности делу навсегда осталась для него ведущей.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
