1940
Париж весной 1940 года
В такую ночь пройдохам снится хлеб,Они встают, уходят в скверы раньше,А жуликам мерещится все, где бПристроиться к веселой кастелянше.
Что им война, когда они забылиГостиницы, где сгнили этажи,Где, если хочешь, с женщиной лежи,А хочешь — человеку закажиПодать вина, что родиной из Чили.
Что им теперь подзвездные миры,Тяжба пространств, кометы-величины,Коль нет у них ни женщины, ни чина,А есть лишь положенье вне игры.
В ушах — все ливень, сутолока, гул,И невдомек им, запропавшим пешим,Что дождь давно в ту сторону свернул,Где люди под зонтами прячут плеши.
Есть теплый шарф, цветные макинтоши,Но не для тех, кто на бульваре наг,Кто сытости, довольству верный враг,Тем все равно: французы или боши.Что победителю с таких бродяг?У них отнимут отдых, а на койИм эта дрема и чужой покой?
Их выгонят на улицы под плети,Они простудятся и будут спать во рву.Но разве можно у таких, как эти,Отнять родное небо и траву?
Не надо им отечества и короля,Они в глаза не видели газеты,Живут подачками, как будто дляОдних пройдох вращается земляИ где-то гибнут смежные планеты!
1940
Ленин
Вот снова он предстанет в жестахВесь — наша воля. Сила. Страсть…Кругом — народ. И нету места,Где можно яблоку упасть.Матрос. И женщина. С ней рядом,Глаза взведя на броневик,Щекой небритою к прикладуСедой путиловец приник.Он рот открыл. Он хочет слышать,Горячих глаз не сводит онС того, о ком в газетах пишут,Что он вильгельмовский шпион.Он знает: это ложь. Сквозная.Такой не выдумать вовек.Газеты брешут, понимая,Как нужен этот человекЕму. Той женщине. Матросам,Которым снился он вчера,Где серебром бросают осыпьВ сырую ночь прожектора…И всем он был необходим.И бредила — в мечтах носила —
Быть может, им и только имВ тысячелетиях Россия.И он пришел… Насквозь прокуренВ квартирах воздух, кашель зим.И стало сразу ясно: буряУж где-то слышится вблизи.Еще удар. Один. Последний…Как галька, были дни пестры.Гнусавый поп служил обедни.Справляли пасху. Жгли костры.И ждали. Дни катились быстро.Уж на дворе октябрь гостил,Когда с «Авроры» первый выстрелНачало жизни возвестил.
1937
«Тогда была весна. И рядом…»
Тогда была весна. И рядомС помойной ямой на дворе,В простом строю равняясь на дом,Мальчишки строились в кареИ бились честно. ПолагалосьБить в спину, в грудь, еще — в бока.Но на лицо не подымаласьСухая детская рука.
А за рекою было поле.Там, сбившись в кучу у траншей,Солдаты били и кололиТаких же, как они, людей.И мы росли, не понимая,Зачем туда сошлись полки:Неужли взрослые играют,Как мы, сходясь на кулаки?Война прошла. Но нам осталасьПростая истина в удел,Что у детей имелась жалость,Которой взрослый не имел.
А ныне вновь война и порохВошли в большие города,И стала нужной кровь, которойМы так боялись в те года.
1940
Отцам
Я жил в углу. Я видел только впалостьОтцовских щек. Должно быть, мало знал.Но с детства мне уже казалось,Что этот мир неизмеримо мал.
В нем не было ни Монте-Кристо,Ни писем тайных с желтым сургучом.Топили печь, и рядом с нею приставПерину вспарывал штыком.
Был стол в далекий угол отодвинут.Жандарм из печки выгребал золу.Солдат худые, сгорбленные спиныСвет заслонили разом. На полу —Ничком отец. На выцветшей иконеКакой-то бог нахмурил важно бровь.Отец привстал, держась за подоконник,И выплюнул багровый зуб в ладони,И в тех ладонях застеклилась кровь.Так начиналось детство…Падая, рыдая,Как птица, билась мать. И, наконец,Запомнилось, как тают, пропадаютВ дверях жандарм, солдаты и отец…А дальше — путь сплошным туманом застлан.Запомнил: только плыли облакаИ пахло деревянным масломОт желтого, как лето, косяка.
Ужасно жгло. Пробило все навылетЖарой и ливнем. Щедро падал свет.Потом войну кому-то объявили,А вот кому — запамятовал дед.
Мне стал понятен смысл отцовских вех.Отцы мои! Я следовал за вамиС раскрытым сердцем, с лучшими словами,Глаза мои не обожгло слезами,Глаза мои обращены на всех.
1938
Изба
Косая. Лапами в заборСтоит. И сруб сосновый воет,Когда ветра в нутро глухоеЗаглянут, злобствуя, в упор.Зимой вся в инее и стуже,Ослабив стекла звонких рам,Живот подтягивая туже,Глядит на северный буран.Кругом безлюдье. Хоть кричи!Стоит, как на дороге нищий.И тараканы стаей рыщутВ пустой отдушине печи.Метели подползают ближе.И вдруг рванут из-под плетня,Холодным языком оближутВ хлеву хозяйского коня.А сам хозяин, бледнолицый,Окутан кем-то в белый холст,Лежит в гробу на половицах,В окамененье прям и прост.В окошко свет скупой бросая,Глядит луна в его судьбу,И ветры жутко потрясаютЕго сосновую избу.Здесь, по соседству с белым гробом,В ногах застывших мертвеца,За полночь я родился, чтобыПрославить мертвого отца.Чуть брезжил свет в разбитых окнах.Вставал заношенный до дыр,Как сруб, глухой и душный мир,Который был отцами проклят,А нами перевернут был.
1938
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
