– Если не слышишь шагов старости, то обязательно слышишь свой счетчик. – Он ткнул пальцем в левую сторону груди. – Щелкает, отмеряет мгновения жизни. Но когда-нибудь эта машинка сломается. Словом, мне всегда достаются сомнения, тревоги и пыльная бумажная работа. А тебе – красивые девочки, мотоциклы и море приключений… Но буду конкретен. У тебя есть шанс познакомиться с потрясающей женщиной. Редкая красавица. – Полозов бросил на стол несколько цветных фотографий. – Фотомодель. Даже лучше. Дорис Линсдей. На самом деле она самый продвинутый американский специалист в области современного театра. Свободно говорит по-русски. Автор трех книг и множества журнальных публикаций. Ей чуть за тридцать, но она уже человек с мировым именем. Сейчас Линсдей сотрудничает с музеем современного театра в Нью-Йорке. Там, за океаном, выделяют пару русских театральных режиссеров. Один давно умер, другой скончался пару месяцев назад – это Сергей Лукин. Надеюсь, слышал о нем?
– Даже видел пару его спектаклей, – кивнул Радченко. – У меня жена любит театры. И меня водит за собой на веревочке.
– Тогда тебе и карты в руки, – расплылся в улыбке Полозов. – Навестишь Дорис в гостинице и постараешься успокоить. Ей мерещится, будто за ней следят. Она утверждает, что в ее гостиничном номере кто-то побывал, копались в вещах, что-то искали. В тот же день человек пытался напасть на нее в коридоре гостиницы. После инцидента, случившегося четыре дня назад, она сменила отель.
– В коридорах приличных отелей установлены видеокамеры, – возразил Радченко. – Безопасность постояльцев гарантирована.
– Через службу охраны отеля удалось выяснить, что там видеокамера почему-то не работала. По натуре Дорис не истеричка, не паникер. Она не пьет, не прикасается к наркотикам и галлюциногенам типа LSD, не страдает манией преследования. Она уравновешенный человек, и нет оснований ей не верить. Но все же… Вопросы остаются.
– Как это дело свалилось нам на голову? – спросил Радченко.
– Позвонил один уважаемый господин из Нью-Йорка, его зовут Дэвид Крафт. – Полозов раскачивался в кресле и смотрел в потолок. – Он одинокий человек, вдовец, и у него большой бизнес. Еще Дэвид – меценат и спонсор театрального музея в Нью-Йорке. Как я понял, он ценит Дорис вовсе не за то, что она крутой специалист по современному театру. В его сердце пробудилась запоздалая любовь… Короче, Дорис рассказала ему о своих страхах, и Дэвид посоветовал ей срочно возвращаться обратно. Но она слушать ничего не хочет, ведь Дорис по-своему упряма и самостоятельна. Если взялась за исследование творчества Лукина, то доведет дело до конца. Пока не соберет материал для книги, она останется в Москве. Что скажешь?
– Упрямство – одна из форм тупости.
– Дэвид просил меня присмотреть за этой дамочкой. Обращаться в полицию он не хочет, в этом случае неизбежна огласка. Еще он не хочет приставлять к Дорис парней из нашей службы охраны. Надо все сделать тонко, ненавязчиво. Съезди к ней, поговори, выясни подробности этой истории. Я понимаю, это дело не для адвоката. Но из моих людей – ты самый подходящий для такой работы.
– Дорис надо бы обратиться к врачу, чтобы прописал успокоительное.
– Эти комментарии оставь при себе, – помрачнел Полозов. – Дэвид Крафт – человек с добрым сердцем и толстым кошельком. Не хочется расстраивать его отказом. Дэвиду рекомендовал обратиться в нашу фирму один видный бизнесмен, его друг, которого мы опекали, когда тот вздумал открыть свое дело в Москве. Но оно не пошло – наезжали бандиты, чиновники тянули деньги… Короче, он бросил эту глупую затею. Решил, что лучше продать бизнес, чем отдать его забесплатно бандитам.
– А вы иного мнения?
– Мое мнение никого не интересует, – ушел от ответа Полозов. – Дэвид, услышав рассказы друга, еще больше разволновался. Я говорил с ним по телефону, старался успокоить. Сейчас ты поедешь в отель, где остановилась Дорис. Твой номер по соседству с ее номером. Ключ получишь у портье. Будешь работать на пару с Максимом Поповичем из отдела безопасности. Он неглупый парень, даже знает сотню английских слов. Ты – за старшего. Составь график. Дежурство – двенадцать часов, потом отдых. Мне докладывать обо всем каждый день. Если потребуется помощь, проси. Но если с головы этой женщины хоть волос упадет… Даже не знаю, что сделаю. Ты, брошенный женой и друзьями, кончишь жизнь, собирая милостыню в самом паршивом районе города, где ни хрена не подают. Потому что доступ в хороший район я тебе закрою. Задача ясна?
– Более или менее.
Полозов спустил ноги со стола, на прощание пожал Радченко руку и, похлопав по плечу, сказал:
– Дело легкое, даже приятное. Но будь внимательным, не облажайся. И знаешь… Все-таки твои костюмы мне не нравятся.
Клоков вошел на кухню, шаркая войлочными тапочками.
– А я с супругой говорил, велела вас чаем напоить. А то бегаете целый день без отдыха, так сказать, бегаете… Работа тяжелая, я это понимаю. – Он покосился на костыль и гипс майора.
– Спасибо, – ответил Девяткин. – Давай для начала пару вопросов без протокола. Племянник оставлял тебе какие-то вещи на сохранение?
– Нет, ничего такого, – скороговоркой ответил Иван. Он продолжал сладко улыбаться и вставлял, к месту и не к месту, любимое выражение «так сказать». – Да какие у него вещи… Недавно, так сказать, из тюрьмы вышел, не успел вещами-то обзавестись. Я его кормил, поил. Так сказать, на последние гроши… На свою скудную пенсию. Я ведь инвалид.
– Знаю, какой ты инвалид, – махнул рукой Девяткин. – Где и у кого ты свою инвалидность покупал, догадываюсь. Будет время, разберемся и с этим.
– Господи, да у меня сто одна болезнь, – пожаловался Клоков.
– Не хочешь по-хорошему, придется обыск проводить, – вздохнул Девяткин.
Три дня назад Клокова-старшего поставили в известность о гибели Максима, но по телефону никаких подробностей случившегося не сообщили. Дежурный офицер, который общался с Иваном Ивановичем, сказал, что тело можно будет забрать из судебного морга через несколько дней, когда будет закончена экспертиза. «А в связи с чем он, так сказать, скончался?» – спросил дядя. Он старался говорить на скорбной ноте, но получалось плохо. За те полтора месяца, что племянник жил у него, Клоков ни одной ночи не спал спокойно – боялся, что вместе с Максимом явятся его друзья и хорошенько пошуруют в дядином матрасе. И еще кое-где. Найдут тайники с наличными деньгами, рассованными по всему дому, а самого Ивана Ивановича вместе с женой удавят на одной веревке. Мучительно хотелось выставить племянника из дома, но язык не поворачивался сказать хоть одно слово поперек.
«Он скончался в связи с полученными огнестрельными ранениями, – ответил офицер. – Подробности узнаете в морге». На языке Клокова вертелось сто вопросов, он хотел спросить, от какой пули погиб его племянник – от ментовской или от бандитской. Но осторожность переборола природное любопытство.
«Видите ли, я человек бедный, – сказал он офицеру, – поэтому тело племянника забрать не могу. Не имею средств, так сказать, чтобы предать его прах земле. Сам последние копейки считаю, на гроб себе откладываю гроши. Да и какой он мне родственник… Одно название – племянник. Я его видел редко. Он все по тюрьмам путешествовал».
«В этом случае вам нужно знать следующее, – вежливо заметил офицер. – Максим Клоков будет похоронен за счет государства. В безымянной могиле. Вместе с бродягами и неопознанными криминальными трупами. Вас это устраивает?» – «И пусть, – обрадовался Клоков. – Не за мой же счет его хоронить. Слава богу, родное государство помогает».
Вот такой разговор вышел. Можно сказать, приятный разговор.
Опираясь на палку и костыль, Девяткин поднялся и обошел первый этаж дома. Остановился в большой комнате, где во всех углах красовались посудные серванты и горки, заставленные старинным фарфором, серебряными тарелками, конфетницами и подносами.
– Красота какая! – восхищенно заметил он. – Хоть в музее выставляй.
– В свое время по случаю покупал, – поморщился Клоков, не любивший, когда на его коллекцию смотрят посторонние люди, тем более менты. – Так сказать, за копейки. Тут вещей Максима нет.
Девяткин подошел к невысокой горке, отставив палку, распахнул створки и вытащил фарфоровое блюдо, расписанное вручную. Полюбовавшись сюжетной картиной, изображавшей дородную нимфу, парящую в небесах, хотел было поставить ценную вещь на место, но вдруг оступился. Пальцы разжались, блюдо выскользнуло из рук, и тонкий фарфор разбился вдребезги, разлетевшись на мелкие осколки.
Сердце Клокова замолотилось, как собачий хвост, на глазах выступили слезы. Он застыл на месте с раскрытым от ужаса ртом.
– Вот черт, – покачал головой Девяткин. – Прошу прощения. Со мной всегда так: бью то, что больше нравится. А вот эта фигурка тоже фарфоровая?
