Он остановился посередине лестничного пролета, достал платок, чтобы вытереть лоб, и подумал, что плохо знает Игоря. Еще мальчишкой брат связался с местной шпаной и взрослым вором, неким Шпагиным. И покатился по наклонной плоскости.
Родители устроили Игоря в Суворовское училище, надеясь, что военная дисциплина исправит его несносный характер. Но эксперимент закончился пшиком. Из училища мальчишку турнули, а в пятнадцать лет он уже попал в тюрьму для малолетних преступников. С той поры жизнь старшего брата следовала по маршруту: тюрьма – воля – тюрьма. Если вспоминать те немногие подробности, что известны об Игоре, становится страшно и омерзительно. Кажется, так было всегда, всю жизнь этот страх жил где-то под кожей, бродил в крови, словно заразная болезнь, от которой нет лекарства.
Оказавшись перед металлической дверью, Павел мысленно осенил себя крестным знамением и нажал кнопку звонка.
Радченко переступил порог гостиничного номера. Максим Попович из отдела безопасности сидел у распахнутого настежь окна. Он задрал ноги на подоконник и прихлебывал кофе из бумажного стаканчика.
– Привет, – сказал Радченко. – Ты заступил на дежурство вчера в десять вечера? Значит, можешь отправляться домой. Теперь моя очередь.
– Спасибо, но я останусь. – Попович извлек из кармана немецкую губную гармошку с серебряными накладками и сыграл мелодию, отдаленно напоминающую «Мурку». – Эти дежурства в гостинице сейчас как нельзя кстати.
– В смысле?
– Я с Тамарой побил горшки. Хочу, чтобы она, оставшись одна, подумала о наших отношениях. Все взвесила и решила для себя, есть ли смысл дальше строить супружескую жизнь. Ну, чего стоишь? Свари себе кофе. Тут все учтено. Здоровенный номер, две широкие кровати, Интернет. Плюс пуховые подушки и шикарный вид из окна. Внизу бассейн, солярий, тренажерный зал. Я бы тут остался навсегда, если бы не дикие цены.
Радченко набрал телефон и, услышав в трубке женский голос, спросил, можно ли зайти прямо сейчас. Затем вышел в коридор и постучал в соседнюю дверь. Дорис оказалась моложавой блондинкой с серо-голубыми глазами и спортивной фигурой. Она протянула руку и спросила по-русски, хочет ли Дима содовой. Отказавшись, Радченко прошел в номер, присел к столу и похлопал себя ладонью по колену, решая, с чего начать разговор. Но Дорис опередила его:
– Наверное, для начала надо выложить мою московскую историю. Только, забегая вперед, скажу вот что. Я не уеду отсюда, пока не соберу материал для книги о Лукине. Даже если мне будут угрожать, все равно не уеду. А вас прошу быть со мной рядом.
Радченко молча кивнул, мол, все инструкции я уже получил от начальника. Дорис говорила минут двадцать, построив свое повествование по хронологическому принципу. Она взяла в руки записную книжку, прочитала заметки, которые делала с первого дня работы в Москве, и сопроводила их короткими комментариями.
Когда история закончилась, Радченко задал несколько вопросов. Исчерпав их запас, он сказал:
– Я не стану делать скороспелые выводы. Но трудно представить, что весь сыр-бор начался из-за дневника театрального режиссера. Пусть это известный талантливый человек, но… Он не популярный политик, не глава секретной службы и не крупный религиозный деятель. На моей памяти нет случаев, когда записи творческих людей становились предметом охоты бандитов. Скажите вот что: этот дневник представляет какую-то художественную ценность?
– Все записи Лукина представляют ценность. В том числе художественную.
– Я не то имею в виду. Там есть что-то важное не только для самого покойного режиссера, но и для людей важных, обремененных властью, влиятельных?
– Есть записи о московских и иностранных режиссерах, о приятелях, знакомых. Есть несдержанные, даже оскорбительные замечания об актрисах и актерах, с которыми он работал. Но это все сугубо личное. В тех фрагментах, что читала я, ничего не написано о политиках или крупных бизнесменах.
– Ладно, будем разбираться.
– Я должна вернуть дневник Грачу, только не знаю, как это лучше сделать. Вы поможете?
– Конечно, – кивнул Радченко. – Где дневник?
– Понимаете ли… Я забыла сказать главное. По возвращении с дачи Лукина я сердцем почувствовала: должно случиться что-то недоброе. Это чувство близкой опасности сослужило добрую службу. Когда я шла коридором гостиницы, на меня напал человек, вырвал из рук сумку, порылся в ней и убежал. Часом раньше в сумке лежал дневник. Но я успела отправить его почтой на адрес этого же отеля. Мне сказали, что бандероль дойдет через три-четыре дня. Но прошла уже неделя. Кажется, дневник где-то потерялся. На почте его нет. И в гостиницу, где я раньше жила, его не доставили.
– Квитанция и чек у вас есть? Хорошо. Тогда я прямо сейчас съезжу туда. И в отель, где вы останавливались, загляну. Скажите, вы узнали бы того человека, который напал на вас в коридоре гостиницы? Запомнили какие-то особые приметы?
– Никаких особых примет я не заметила. Это невзрачный человек средних лет, в сером костюме и немодном галстуке. Вроде вашего. Простите…
– Завтра я надену модный галстук, – пообещал Радченко. – У вас есть ко мне вопросы?
– Еще… Сначала я не хотела говорить, но надо сказать всю правду, а не половину. Грач выделил мне на чтение три дня. Дело шло очень туго, и я сразу поняла, что не успею дочитать. Тогда я…
– Понятно, – кивнул Радченко. – Вы использовали портативный сканер и сохранили текст в электронной памяти. Я сам иногда пользуюсь такой техникой.
– Не весь текст, только часть. Я хотела прочитать и уничтожить этот материал. Публиковать его нельзя по этическим и правовым соображениям. Вот, возьмите. Вы можете перегнать текст на компьютер и распечатать его. Почитайте. Но только никому не давайте в руки.
Она вытащила из сумочки и положила на стол предмет, похожий на большую сплюснутую авторучку с желтым дисплеем посередине. Радченко повертел сканер в руках и сунул его во внутренний карман пиджака.
Дверь открыл незнакомый человек в черной рубахе с закатанными по локоть рукавами.
– Ты, что ли, Павел? – спросил он.
Грач, робея, кивнул. Мужчина поманил гостя желтым от табака пальцем, мол, заходи. Закрыл дверь на все замки, накинул цепочку и пошел вперед по длинному коридору. Павел оказался в просторной комнате и застыл на пороге, вдыхая запах пыли, табачного дыма и какой-то отвратительной кислятины, будто по полу разлили огуречный рассол.
Он дождался, когда глаза привыкнут к полумраку, и осмотрелся. Комната обставлена мебелью, вышедшей из моды лет двадцать назад. Окна занавешены – брат задергивал шторы даже днем. Под потолком горела запыленная люстра. В углу светился экран телевизора, что-то бормотал диктор. В другом углу на диване беспокойно ворочался во сне бородатый мужчина.
Игорь сидел перед окном за низким столиком и пил кофе.
– Садись, – сказал он вместо приветствия.
Грач обвел комнату глазами, прикидывая, где бы приземлиться. То ли на диван, где спит мужик, то ли на табуретку, что стоит возле телевизора. Но тут появился незнакомец, что открывал дверь, поставил посередине комнаты стул и молча вышел. Павел, стараясь держаться свободно, скинул кепку, повесил плащ на спинку стула.
– Скажи мне такую вещь: я когда-нибудь причинял тебе неприятности? – без предисловий начал Игорь. – Ну, если забыть тот детский эпизод, когда я позаимствовал у тебя копилку с мелочью.
– Нет, конечно, нет. – Павел почувствовал, как начинает дергаться веко правого глаза. – Ничего такого не было.
– А почему ты занимаешься кидаловом?
Павел подумал, что брат, прошедший тюрьмы и лагеря, всегда вежлив. Он избегает крепких выражений, употребляя ругательные или блатные словечки лишь в минуты крайнего душевного раздражения.
– О чем ты? Я не понимаю.
– Хорошо, я объясню. – Игорь взял с журнального столика зажигалку и протер ее кусочком замши, который всегда носил с собой. – Только скажи мне такую штуку. После смерти отца остались кое-какие деньги, осталась его квартира, его дача, машина «Ауди». Но я не взял себе ничего. Ни копейки, ни рубля. В пятикомнатной квартире отца, я думаю, тебе не очень тесно. И дача немаленькая. И деньги не стали для тебя лишним бременем. Я ничего не требовал взамен, не ставил никаких условий. Так?
– Совершенно верно, – шмыгнул носом Павел. – Спасибо тебе от всей души…
– Последнее время я интересовался дневником отца, – продолжал Игорь, – потому что подозревал, что он не сгорел и может попасть в чужие руки. А я этого не хочу. Такая мелочь… Какая-то жалкая тетрадка с никчемными записями. Ты назвал мне имена людей. Двух пожилых актеров. Лидии Антоновой и Бориса Свешникова. Это ведь ты сказал, что дневник наверняка у них?
– Я просто высказал предположение. Это лучшие друзья отца. Я же говорил, они…
