они из жил землю, смешанную с золотом; собрав ее, они бросают ее в горшок и сильно нагревают на огне, а потом высыпают в сторону. Остыв, земля получается отдельно, в золото – чистое золото! – отдельно. И никогда никто не имеет права добывать золото без ведома правителя под страхом смерти».
Ранний португальский хронист усмотрел только один вид золотых поисков – видимо, речь шла о кварцевых жилах или золотоносных железистых кварцитах. Жоау ди Барруш, тот самый, что оставил потомкам несколько сотен страниц великолепного описания своих путешествий, увидел больше – он впервые упомянул о геологических работах в древности. «Речное золото добывают круглый год, – писал хронист, – но более интенсивны работы в конце дождливого сезона, когда спадает вода в реках. Август, сентябрь и октябрь – лучшие месяцы, ибо потом стенки шахт начинают «плыть» и работы останавливаются». (Отметим в скобках, что мы опробовали наши алювии в то же время, что и указал Барруш. Действительно, португалец не ошибался в своих наблюдениях.)
И Свирин делает вывод – в этих районах надо провести разведку. И поехал в Тете и Манику вместе с Владимиром Яковлевичем Ушаковым, нашим «медником». Больше месяца на дикой жаре проработали они в Казуле, 100 километров севернее Тете, нашли и описали несколько медных и золотых проявлений, связали все это с общей геологической картиной долины Замбези, вывели закономерности.
И вот теперь каждое утро, пока нежарко, мы приезжаем на реку, вынимаем из кузова лотки, рулетки, зубила, тетради. На берегу нас уже ждут рабочие. Помощник берет пробу со стенок шуфра, пересыпает в лоток, и рабочий начинает мыть. После получасовой работы на дне лотка остается горсть сырого тяжелого минерала – танталита, иногда мелькают микроскопические частички золота или гранатов. Рабочие не могли сначала понять, зачем нам эта серая пыль. Раньше их заставляли мыть только золото… Но скоро привыкли, старательно сбрасывали глину и песок, оставляя тяжелую фракцию.
Василий Илларионович Гук больше двадцати лет проработал на пегматитах в Забайкалье. Знает о них практически все. Жили мы в Муйане на усадьбе, и места для камералки не было. Василий Илларионович нашел выход из положения: в своей же комнатушке он поставил лишний стол, завалил его образцами, приволок бинокуляр, люминоскоп, толстые книги по минералогии и до поздней ночи просиживал, сгорбившись, над кусками породы, рассматривая собранное за день.
За работой промывщиков внимательно следит дежурный: с глиной и кварцевым песком ничего не стоит выплеснуть из лотка драгоценные частички танталита. «Осторожнее, осторожнее, размахался! – суетится Гук около рабочего на берегу и обращается к нам: – Надо будет его проверить: кинем дробинку свинцовую завтра в лоток, интересно, выплеснет или нет?..» Но тут же забывает об этом, отвлекаемый очередным делом…
Немного выше по течению, как раз там, где тридцать лет назад рабочие нашли самый крупный в Мозамбике самородок золота – 64 грамма, расположилось семейство охотника Алберту. В сплетении веток плотины вложены в ряд несколько десятков ловушек для крыс – они уже несколько дней вымачиваются в воде для того, чтобы стать гибкими и прочными. Капкан состоит из деревянного выдолбленного цилиндра с хитроумной петлей внутри и приспосблением из веток для захлестывания. Называется силок «жанго», и попадаются в него жирные сильные крысы.
Но сезон настоящей охоты еще не начался. И «безработный» пока Алберту поехал с нами. К вечеру, когда прошли сумерки, и стало совсем темно, машина подъехала к старой шахте в Нуапарра, где добывают турмалин. Возле самых разрезов – соломенная, на бревенчатых подпорках хижина. Мальчишки – сторожа. Возле самого домика ветвистое дерево, и метрах в четырех от земли на нем какая-то странная площадка из досок. Я спросил, что это такое.
– А это от каррамо (льва), – ответил сторож. – Когда мы видим, что каррамо приближается, или слышим его, то через дыру на крыше выбираемся на дерево и смотрим на каррамо сверху. Но в последнее время каррамо редко навещают шахту – слишком много людей.
Алберту сидел на копоте «лендровера», медленно двигавшегося по неровной и темной дороге, и пристально вглядывался в кусты.
Была уже совсем ночь, когда пыльный «лендровер» с нагретыми от бесконечной езды колесами подъехал, наконец, к поселку, где предстоит провести ночь. Наутро снова месить пыль и грязь дорог Замбезии.
В тени старой крепости
Крепость в Мапуту
– Бон диа, бон диа! – Старый служитель в поношенном черном костюме (в такую-то жару!) почтительно поднялся навстречу и распахнул дверь. – Сегодня вы первый. С утра – никого. – И он снова уселся на скрипучий стул у ворот.
Крепость приняла меня в свои стены. Жарко, очень жарко сейчас в Мапуту. По всем прогнозам давно должна начаться осень с ее благодатным ветерком и прохладой, но дни проходят, а жара остается. Все живое инстинктивно прячется в тени. Я тоже поскорее нырнул между стенами и устроился на скамеечке возле большого колодца-журавля. Сейчас это экспонат. Когда-то он исполнял свои прямые обязанности. Когда-то…
В чем же в этой крепости грань между прошлым и настоящим? Может быть в последнем выстреле этой убогой чугунной пушки на стене? Но – стоп. Почему убогой? Вот, вот эта грань. Убогая для нас пушка, и мощное, грозное для них орудие. Вот она, эта грань…
Нас разделяют столетия. Что мы знаем о них? Лишь то, что оставили немногочисленные хроники, карты и книги на старопортугальском. Можем посмотреть полуистлевшие камзолы и потускневшие регалии в музеях. И еще – погладить стволы их пушек. Чем они жили? Мы знаем фактически крохи. От них не осталось ничего живого… Разве что старая португальская крепость на берегу залива Делагоа. Через каждые десять метров в бойницах торчат жерла четырехдюймовых пушек. Обстреливается практически все пространство вокруг форта.
Пушки молчат
Это началось очень давно, задолго до того, как была построена эта крепость. Здесь, на территории нынешнего Мозамбика, белых людей пока не знали…
Этот период истории у африканцев принято называть «временем доевропейской колонизации». В Европе шел пятый, а может быть двенадцатый век. Для Африки это было безразлично. Здесь таких понятий не существовало. Тут вели счет правителям, лунам, солнечным затмениям, праздникам и урожаям. Юго-Восточная Африка только-только научилась возделывать зерновые, жила охотой, собирательством и морским промыслом. Всюду, где жили готтентоты, распространялось скотоводство. На развалинах смитфилдской и уилтонской культур рождались новые производственные отношения. Эти люди были одаренными художниками. Они использовали окислы железа – лимонит и гематит для получения желтого и красного цветов. Они делали прекрасные изображения самих себя,
