— Кроющие перья, — произносит он негромко.
Он ведет по перу моим пальцем, вверх, до оставшегося оперения крыла.
— Маховые перья, рулевые перья, плечевые. — Палец переползает на тельце, к плечам, к шее. — Спинные, — бормочет он. — Затылок. — А потом по нежной округлости головы: — Макушка.
Он отпускает мою руку, и она падает. Тем не менее в этот тихий и невесомый миг мне хочется поднять ее снова, еще раз дотронуться до этого создания. Соединить кожу с ее перьями, вдохнуть воздух обратно ей в легкие.
— Сосуд столь же прекрасен, сколь прекрасна была жизнь, — говорит профессор.
Я возвращаюсь к яви:
— Вот как вы соблазняете студенток? Научными терминами в темной лаборатории?
Он удивленно моргает:
— Ничего подобного.
— Я не разрешала вам до себя дотрагиваться.
Он тут же делает шаг назад:
— Простите.
Пульс бухает, пылает огнем, хочется наказать его за то, что он застал меня врасплох, вот только мне нравится, когда врасплох, а вообще я в таком смятении, что мне делается противно, и я поворачиваюсь к дверям, не глядя на него.
— Не опаздывайте на занятия, — произносит он мне вслед, а я хватаю свою тележку и выталкиваю в коридор. Нет у меня ни малейшего желания еще хоть раз приближаться к профессору Найлу Линчу. Подбирает меня проржавевший фордик, внутри — две девушки. У меня свои правила, к кому подсаживаться, а к кому нет: никаких грузовиков, фургонов, легковушек, где один мужчина. Правило я учредила после того, как сдуру в четырнадцать лет забралась в панелевоз и водила средних лет приказал сделать ему минет.
К крыше привязаны две доски для серфинга, мое сиденье все в песке: девчонки — серферы. Они везут меня вдоль берега к югу, мы останавливаемся в хостеле, напиваемся до бесчувствия и рассказываем друг другу о своих страхах. Зовут девушек Хлоя и Меган, им нужны сильные волны. Снаружи, в белом небе, вольготно щебечут скворцы.
Я отправляюсь на поиски воды. Напасть на след удается быстро, достаточно почувствовать тягу. В сердце у меня вделан компас, он ведет меня не к истинному северу, а к истинному океану. Неважно, в каком направлении я поворачиваюсь, компас настойчиво меня подправляет. Низкий гул настигает меня, как и всегда, первым, а потом — запах.
Девушки шагают следом, я веду их к воде. Мы пьем красное вино, от него губы чернеют, я собираю химанталию — морские спагетти, — чтобы отварить потом в котелке и неопрятно слопать, хватая пальцами, прямо с огня. Пустые раковины отсвечивают серебром в лунном свете, из них складывается мерцающий след, за которым я должна идти, оставив за спиной тепло голосов и смеха. След ведет меня в воду, я раздеваюсь, ныряю, холод ножом впивается в легкие, смех птичьим криком вылетает наружу.
Именно с этой части побережья — оно называется Баррен — происходит мамина семья. Они сто лет жили здесь, где сланец серебрится на холмах. В шестнадцать я сюда вернулась, но никого не застала. Попробовала снова в девятнадцать. И вот еще раз теперь, в двадцать два. На этот раз я приняла решение ждать, сколько понадобится: сняла комнату в доме, где вскладчину живут студенты, нашла работу, и каждую свободную минуту провожу в библиотеке, пытаясь набросать свое генеалогическое древо. Это оказалось трудно, потому что очень у многих тут одинаковые имена, а я понятия не имею, к какой линии принадлежу и даже которая именно Ирис Стоун была моей матерью. Самое заветное мое желание: обнаружить хотя бы одного члена ее семьи, который покажет мне дорогу к ней.
На рассвете я наблюдала, как Хлоя и Меган сбросили мокрые купальники и ринулись в полосу прибоя, впечатали свои могучие тела в его челюсти.
За их гребками, подъемами, кручениями я могла наблюдать хоть весь день. Они хорошо знают океан, но то и дело ему противостоят. Они бьют его и молотят, не так, как пловцы: они рассекают его стены своим навощенным оружием. Это битва.
Я присоединилась к ним — без гидрокостюма, без доски, при мне только моя кожа. Океан смыл с меня все остатки горечи, возвратил свежесть. Выходя, я улыбаюсь так широко, что лицо того и гляди треснет. Мы все трое падаем на теплый песок; они расстегивают молнии друг на дружке, высвобождаются.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— Там девять градусов, — смеется Хлоя. Трясет спутанными кудряшками, оттуда высыпается килограмм песка. — Как ты выдержала без костюма?
Я ухмыляюсь, пожимаю плечами:
— Тюленья кровь.
— А, ну да, ты такая же темная, как и они.
Это я и раньше слышала. Черные волосы, черные глаза и очень-очень бледная кожа. Так когда-то выглядели черноволосые ирландцы, в те времена, когда народные сказки еще говорили правду и люди, возможно, действительно выходили из моря. Так выглядит и моя мама.
— Куда мы сегодня?
— Я дальше пешком, — говорю я. — Спасибо, что подвезли.
— А назад ты как? — интересуется Меган.
— Назад куда?
— В Голуэй. В свою жизнь. Ты разве не оттуда?
На этот вопрос я ответа не знаю. Мне всегда казалось, что моя жизнь здесь, при мне.
Бауэны живут в розовом коттедже рядом с Кильфе-норой. Им принадлежат городской паб «Линнанес», а еще все они играют кейли в городском ансамбле, который гастролирует по всему миру. Я видела в Сети их видео, отыскала два диска с записями в подпольной музыкальной лавке в Голуэе и страшно обрадовалась. Диски у меня крутятся непрестанно уже месяц. И вот я здесь и от нервов ничего не могу сказать. Только и хватило храбрости постучать в калитку, но мне не ответили, так что я заглянула сбоку, и мне показалось, что дома никого нет.
Тогда я перемахнула через забор — этакая одержимая. Но я должна понять, откуда родом моя мама. Я должна узнать, жила ли она здесь или, может, приезжала в гости. Это, как мне представляется, ее двоюродные, а может, троюродные или четвероюродные. Двоюродная бабушка? Не исключено, что я все перепутала, это еще более дальняя родня, да и вообще, может быть, ветви эти разошлись много поколений назад, однако я знаю, что хоть до какой-то степени они одна семья, и этого мне довольно.
На веревке сушится белье, задняя дверь чуть приоткрыта. Раздается лай, через секунду меня сминают: надо мной стоит черно-белая овчарка; язык, лапы, глаза — все страшно взбудораженное. Крякнув и усмехнувшись, я отпихиваю собаку, и тут…
— Это еще кто?
Я поднимаю глаза и вижу в проеме задней двери старуху. На ней сиреневый шерстяной пуловер, очки и шлепанцы; седые волосы коротко острижены.
— Я… Здрасте, простите, ради бога, я…
— Это еще что?
Я подхожу поближе — что непросто, потому что псина прильнула к моим ногам так, будто всю жизнь по мне тосковала.
— Я ищу Маргарет Бауэн.
— Это я.
— Меня зовут Фрэнни Стоун, — говорю я. — Простите, что вот так ворвалась.
— Стоун? То есть мы, похоже, родня? — И тут она улыбается, а потом смеется и приглашает меня в дом.
Она все еще смеется, пока готовит мне чай и пока я рассказываю, как к ней добралась — пешком и на попутках, и она смеется снова и начинает обзванивать родню: обязательно приезжайте сегодня вечером. Я понимаю, что она не надо мной смеется, она смеется от счастья, от радости жизни, и мне становится совершенно ясно, что она так смеется постоянно, каждый день, каждую минуту. Это беспримесная радость, воплощенная в человеке, и когда она отпускает пгуточку, что нам бы горяченького тодди сейчас вместо этой унылой чашки чая, я едва не ударяюсь в слезы прямо там, у нее на кухне.
— Ну, душенька, так вы у нас из какой ветви семьи?
Я внезапно впадаю в панику и отвечаю:
— Из австралийской.
— Из Австралии? — Она, похоже, недоумевает. — Боже мой, ну вы и издалека приехали. И что вас сюда потянуло?
О том, что я еще и ирландка, я ей не признаюсь. Это прозвучало бы лживо. В смысле, она-то настоящая ирландка, а я — этакая самозванка. Вместо этого я говорю, что родня моя уехала из Ирландии пять поколений тому назад, осела в Австралии — так, как мне рассказывали, было в отцовском роду. Говорю, что всегда хотела сюда вернуться, найти родню с другой стороны, потомков тех, кто остался — в отличие от нас, уехавших. Вот это уже ближе к моей истинной природе — видимо, оттого и делиться этим проще. Я — из уехавших, из искателей, из скитальцев. Из рода тех, что уплыли по воле волн, а не из укорененных, подлинных. Вот только какая-то часть моей души всегда хотела закрепиться здесь.
