Основные усилия власти, так или иначе вмешивающейся в литературные споры, были направлены на то, чтобы придать им «нормализованный» характер и превратить литературу в один из инструментов воспитания общества[39]. Наиболее показательным примером здесь является знаменитая полемика новиковского «Трутня» и «Всякой всячины», издававшейся при негласном участии императрицы. Основным предметом полемики была сатира – разоблачительный жанр, провоцирующий обиду, ссору и вызывающий ответную реакцию, жанр, который в силу самой своей природы балансирует на грани допустимого – недопустимого[40].
Классическая традиция знала два противоположных типа сатиры, которые были связаны с именами Ювенала и Горация, где первая безжалостно бичует пороки, в то время как вторая – высмеивает их, избегая резких характеристик и перехода на личности[41]. В споре о сатире, разгоревшемся в конце 60-х годов XVIII века, можно увидеть общее стремление государственной власти навязывать, правда уже не при помощи законов и указов, а как бы изнутри, формы публичной коммуникации (говорить «в общем», проявлять рассудительность, избегать конкретики и не допускать колкостей). Необходимо отметить, что сами установки власти существенным образом меняются на протяжении всего этого периода, и в Екатерининскую эпоху власть уже ведет разговор с подданным не «назидательным тоном», а запросто, убеждая дружески, ласковыми словами. Благодаря этому она расщепляется, как оставаясь внешней инстанцией по отношению к человеку, так и действуя изнутри[42]. И не случайно Екатерина, в том или ином виде принимая участие в создании статей во «Всякой всячине», не афиширует свое участие, а действует как обычный человек[43]. Именно в этот момент обществу, вернее частным лицам, делегируется право транслировать установки власти.
6Стремление устраниться от непосредственного участия в полемике и одновременно руководить ею определяет позицию Екатерины, когда она пытается вовлечь своих подданных в обсуждение нового законодательства. Речь идет о созыве комиссии по составлению нового уложения (Манифест от 14 декабря 1766 года) и обсуждении статей «Наказа». Екатерина тщательнейшим образом разработала процедурные аспекты, регламентирующие законотворческий процесс и общий порядок, составив «Обряд управления уложенной комиссией», после чего демонстративно устранилась от участия в ее работе. Тем не менее в многочисленных письмах и инструкциях, предназначенных для председательствовавшего на собраниях А. И. Бибикова, императрица, демонстрируя исключительную осведомленность, постоянно формулирует новые требования, которые должны привести к желаемому результату – консенсусу по обсуждаемым вопросам.
Наиболее существенными моментами, составлявшими предмет постоянного внимания императрицы, были порядок и форма дискуссии: депутаты не имели опыта работы в подобных комиссиях и навыков законотворческой деятельности. Смысл предписаний, составленных Екатериной и касающихся проведения заседаний, очевиден: заставить депутатов говорить по существу, «не отклоняться от материи» и сдерживать эмоции[44]. Поведение участников обсуждений вызывало пристальное внимание императрицы, для чего в зале присутствовали специальные люди, которые должны были как можно более точно фиксировать не только то, что говорится в заседаниях, но и как это говорится, каким тоном и т. д. [Мадариага 2002: 271]. Такая жесткая регламентация, особенно в том, что касается ведения дискуссии, должна была способствовать взвешенному участию депутатов, основная задача которых состояла в том, чтобы руководствоваться разумом, а не чувствами или частными соображениями. Записи обсуждений проектов наглядно демонстрируют, что, несмотря на огромное желание «принести пользу всему обществу», члены комиссии оказались фактически не способны к конструктивному обсуждению положений «Наказа», что определялось разным уровнем их образования и отсутствием навыка вырабатывать консенсус, используя «общие понятия»[45].
Попытка Екатерины представить в комиссии по составлению нового уложения как бы в миниатюре все русское общество – яркий пример просветительского отношения к реальности и ее моделированию. Создавая такое «общество», Екатерина предложила набор ключевых понятий и способы достижения консенсуса, так что текст «Наказа» можно рассматривать как своеобразный вокабулярий политических терминов, то есть общий язык, а инструкции по проведению собраний – как поведенческий код. Это «общество», представленное депутатами, должно было производить впечатление, будто оно действует само по себе, при том что императрица, остававшаяся за сценой, контролировала и направляла каждый его шаг. Когда она перестала это делать, работа Комиссии, по сути, остановилась.
Исследование записей работы Комиссии показывает, что в конечном счете дебаты сводятся к обсуждению отдельных понятий, а основная трудность (непреодолимая в большинстве случаев) заключалась в невозможности согласовать друг с другом различные точки зрения на объем и содержание этих понятий[46]. Осознавая это, Екатерина пыталась сделать текст «Наказа» доступным даже совершенно неподготовленным людям. По словам императрицы, она старалась использовать самые простые «понятия»: «Изо всего МНОЮ здесь (в «Наказе». – Д. К.) сказанного о государственном строительстве, – говорится в одном из примечаний, – видно, что разделение [это] самое простое и самое естественное, что собрание и связь понятий, всякому ясных и всем общих, ведут ко прямому определению слова, столь для всего общества важного» [Чечулин 1907: 166]. Здесь становятся понятными рекомендации Екатерины, касающиеся того, каким образом депутаты должны высказываться по обсуждаемым вопросам: предписывая выступающим говорить ровным голосом, не поддаваться эмоциям и проявлять сдержанность, императрица хотела избежать тех контекстуализаций, которые приобретают слова в реальной человеческой речи[47].
Слово «понятие», используемое Екатериной, когда она пишет о языке «Наказа», имеет особую значимость для уяснения не только концептуального аппарата публичной риторики XVIII века, но и русской интеллектуальной культуры в целом. Речь идет о характере и статусе абстрактной лексики в Петровскую эпоху, имевшей в основном заимствованный характер, при помощи которой оформлялся новый политический и социальный порядок. Новые понятия были инкорпорированы в тексты законов, например их можно найти в «Генеральном регламенте», они являлись объектами риторических амплификаций в проповедях Феофана Прокоповича или содержались в специальной юридической литературе. Значение того или иного слова читатель мог узнать из словника, который часто прилагался к тексту, то есть в самом общем виде словарной статьи [Вомперский 1986][48]. Описывая эту ситуацию, можно сказать, что интерпретативный механизм, определявший объем содержания понятий, их контекстуализацию, оказывался отделен от самих понятий и составлял часть специального знания, доступного немногим. Постепенное развитие книгоиздательства, появление моральной журналистики во второй половине XVIII века, возникновение сферы частной жизни привели к тому, что сформировалась категория «мыслящих людей», стремившихся предложить собственное понимание политических процессов, благодаря чему создавались параллельные толкования основополагающих понятий. И «раскол» между «властью» и «обществом» в XVIII веке, если использовать выражение П. Н. Милюкова [Милюков 1918], был, помимо всего прочего, связан именно с тем, что стали складываться различные способы объяснения жизни через толкования набора основных понятий.
Частная переписка и дневниковая литература XVIII – начала XIX века наполнена рассуждениями о словах, необходимости их «прояснения»[49]. Часто мы находим сетования на то, что абстрактные понятия ничего не говорят человеку. Ассоциирующиеся с формальным и безжизненным «официальным» языком, темным и непригодным ни для выражения чувств, ни для неформального дружеского общения, они вызывают неприятие. В результате возникает стремление переосмыслить общие слова или по крайней мере задуматься о том, что они значат. Так, И. В. Лопухин пишет раздраженное письмо А. М. Кутузову о «хулителях масонства»: «Они воспевают власть тогда, когда, пользуясь частичкой ея, услаждаются и величаются над другими ‹…› Кричат: верность, любовь к общему благу! Полноте – хуторишки свои, чины да жалованье на уме. А кабы спросить этих молодцов хорошенько, что такое верность, любовь, благо – так бы в пень стали» [Барсков 1915: 24]. В другом письме А. М. Кутузов, рассказывая Лопухину об истории А. Н. Радищева, рассуждает о слове «вольность». А. М. Кутузов убежден, что вольность Радищева – неправильная, она разрушительна для людей и общества. Кутузов пишет: «Признаюсь, я люблю вольность, сердце мое трепещет от радости при слове сем; но при всем том уверен, что истинная вольность состоит в повиновении законам, а не нарушении оных, и что не имеющие чистого понятия о вольности неудобны наслаждаться сим сокровищем» [Там же: 21].
