Возможно, она ожидала торжественной клятвы? Я-оно рывком вырвалось из ее захвата, у нее уже не было сил схватиться за руку. Отступило на шаг.
— Я же говорил Вашему Сиятельству, чтобы мне не верить.
— Что, может, еще скажете, что вы не сын Отца Мороза?
Я-оно покачало головой.
— Те мартыновцы в Екатеринбурге — Ваше Сиятельство думает, ради чего хотели меня убить? Боятся того же самого, что и Ваше Сиятельство — и в этом вся причина, чтобы меня живым к отцу не допустить.
— Но я же говорю вам: у меня были сны! И как только вас увидела — с самого первого раза — знала, что знаю! В ваших силах отвернуть судьбу, сохранить Россию подо Льдом. Вот вы не верите, но я в вас верю.
Я-оно отвело взгляд. А собственно, почему бы и не дать ей присягу, раз она того желает? Это была бы разумная, очень безопасная и нормальная ложь. Стыдно? А кого тут стыдиться?
— Ваше Княжеское Сиятельство глупости тут рассказывает. Ведь с чего отец мой очутился в той Сибири среди лютов? Сослали его, за бунт против Императора! А эта физиономия кривая — видите, Ваше Сиятельство? — это с чего же ваш красавчик-капитан избил меня на глазах у всех? Потому что я поляк. Так что сообщите, Ваше Сиятельство, хотя бы одну причину, ради которой я должен желать спасения России, хотя бы одну!
Сидя в кресле, княгиня Блуцкая замахнулась своей палкой; я-оно отскочило. Какое-то мгновение казалось, что она встанет и начнет гоняться с этой палкой по бальному залу, дыша черным смрадом, хрипя через кривые зубы, на негнущихся ногах, в утином переваливании больных бедер и изогнутого позвоночника, с одной костлявой рукой мстительно угрожающей, а второй, поднятой над головой со своей дровенякой, словно ведьмовским скипетром — но нет, махнула раз и свалилась в кресло.
— Ладно, — просопела она. — Ко мне приходили сны, и знаю свое, даже если вы о себе не знаете, только… Пускай за меня Мартын скажет…
— Плевать я хотел на Мартына.
Блуцкая глянула, словно на сумасшедшего.
— Да что это на вас напало, молодой человек? Почему вы себя так ведете?
Я-оно горько рассмеялось, даже эхо раскатилось по пустому залу.
— Ну почему вы все хотите, чтобы я все время лгал?! Я не мартыновец! И никакой не граф! Не разбираюсь я в вашей политике! И Россия ваша мне безразлична! Впрочем, Польша тоже! Отца я не видел с самого детства! И плевать мне на все! Лёд, не Лёд, лишь бы живым из всего этого выйти, да еще с деньгами!
Я-оно заметило, что это уже и не смех, но по сути, совершенно на смех и не похожее, ближе к истерическим рыданиям — этот голос, что исходит из сухого горла в коротких выбросах. Руки при том дрожат, трепещут в такой же истерической жестикуляции, трясутся, а нога подскакивает на паркете, туп-туп, еще немного — и нервный приступ охватит все тело, сила безумия, обычно хорошо скрытая за кривой усмешкой, вот-вот вырвется на свободу, и не уследишь. Я-оно осматривалось в панике. Одна рука цапнула за воротничок, другая потянулась за Гроссмейстером. Пискливый смех рвался ввысь от диафрагмы, сейчас выпрыснет через зубы. Я-оно зашаталось на пятках, вагон дернул, полетело на княгиню. Та вытянула палку — не для того, чтобы оттолкнуть, но чтобы зацепить за плечо, посильнее стащить вниз. Я-оно свалилось на колени. Костистая ладонь княгини Блуцкой сомкнулась на шее над расстегнутым стоячим воротничком, затем устремилась выше, к волосам; княгиня прижала к черному платью голову, беспомощно лежащую у нее на коленях.
— Тихо, тихо, шшшш… — гладила она покрытые помадой локоны. — Все уже хорошо, сынок, все уже хорошо, мама Катя все понимает, не надо говорить, мама Катя все знает, можешь выплакаться ей, можешь ей исповедаться, Катя все заберет с собой в могилу. Думаешь, удивишь чем старую Катю, думаешь, оттолкнешь злую правду — нет такой правды. Не надо стыдиться, я же знаю вас всех, как облупленных, четырех таких сынков имела, так к кому прибегали выплакаться — ко мне. Тихо… тихо…
— Уб-бить мен-н-ня хот-тят. Не уйду я живы-ы-ым.
— Никто тебя не убьет, вот увидишь, сам справишься.
— Про-продался я им. За тысячу рублей.
— Прощения попросишь.
— Прошения… У кого?
— Деньги отдашь.
— Отдам.
— Вот видишь? Уже легче.
Я-оно поцеловало ее руку (сморщенная кожа, покрытая коричневыми пятнами, пахла старым деревом).
— Спасибо.
— Хоть какая-то семья у тебя имеется?
— Нет. Отец. Нет.
— Что, никого близкого рядом? Ну да, да. Такое тяжелее всего.
— Не понял…
— Женись, дитя мое.
— Да кому бы я такое зло устроил — ведь не любимой же женщине.
— Ну почему ты так плохо о себе думаешь? Все вы в преисподнюю свалиться готовы, каждый способен поклясться, что он самый плохой человек на Земле; ах, молодость, все это молодость. По-настоящему плохих людей так мало!
— Плохой?! — засмеялось я-оно. — Когда меня вообще нет. Нет меня, нету, не существую!
— Чшшшш, шшшш…
Я-оно успокоилось. Вернулось правильное дыхание, ладони начали подчиняться власти осознанных мыслей: они оставались неподвижными, когда думало о неподвижности; и они сжимались в кулаки и раскрывались, когда думало о порядке и силе. Подняло веки. Зеленые рефлексы тайги отражались внутри пустого вагона, это тоже — определенным образом — успокаивало. Глянуло в другую сторону — а там стоит стюард, стюард, о котором на минуту забыло, выпрямленный, на лице никакого выражения, с немигающими глазами, глядит и не видит, слушает и не слышит — но ведь слушает. Я-оно вскочило на ноги.
Княгиня Блуцкая устало посылала мне меланхолический взгляд.
— Прошу прощения, — поклонилось я-оно. — Я не могу найти оправдания. Так что Ваше Сиятельство по делу меня презирает, и достойный супруг Вашего Сиятельства тоже не ошибается. Позвольте мне…
— Вы спрашивали об одной вещи.
— Слушаю?…
— Об одной хотя бы причине спасти Россию. — Княгиня нашла платочек, вытерла покрытые слюной губы. — Так видите, вот она.
— Не понял…
— Прощение.
Я-оно смешалось.
— Нет у меня права прощать от имени…
— У вас нет. Но только живые у живых могут просить прощения. История не знает милосердия, История не прощает, гаспадин Ерославский.
Она подняла руку. Я-оно поцеловало ей пальцы, уже более формально. Княгиня дважды стукнула тростью об пол. Стюард открыл дверь. Я-оно вышло в малый салон.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
