– Понимаю, что ты мне хочешь сказать: что, дескать, женский век короток. Ну что ж, если мое время закончилось, значит, так тому и быть, но я не собираюсь очертя голову кидаться в воду, если не умею плавать.
Нонни продолжала хранить молчание. Пейдж вздохнула.
– Послушай, я знаю, что отвечаю не совсем так, как бы тебе хотелось; кроме того, мне очень жаль, что я вынуждена затруднять тебя, навязывая тебе Сами и все заботы, связанные с ней…
– Не смей употреблять этого слова! – воскликнула Нонни, неожиданно вскакивая на ноги.
– Но это и в самом деле означает, что я перекладываю свои заботы на твои плечи.
– Черт бы тебя побрал, Пейдж! Иногда ты совершенно непереносима. Ты ужасно умная и авторитетная, когда дело касается большинства серьезных проблем, но стоит завести разговор о материнстве и родительских заботах, как ты начинаешь твердить несусветную чушь. – Бабушка в возбужденном состоянии зашагала по комнате, с легкостью перемещая свое сухонькое тело. – Но дело в том, что это не твоя вина. Это твои родители создали у тебя комплекс нежеланного ребенка. Подрастая, ты становилась все лучше и лучше – просто агнец божий, а все потому, что тебе не хотелось обременять еще и меня. Ты словно все время извинялась передо мной за то, что существуешь на свете. Ты и сейчас продолжаешь извиняться, стоит тебе попросить меня о ничтожной услуге. Ты все еще продолжаешь извиняться…
Она остановилась напротив Пейдж, уперев руки в бока.
– Ради Создателя, Пейдж. Неужели ты не понимаешь, что люди, которые тебя любят, хотят тебе помочь! И это так на самом деле. Разве я когда-нибудь жаловалась? Я хоть раз говорила тебе, что предпочитаю партию в бридж тому, чтобы посидеть с Сами. Сами для меня – не бремя, и забота о ней – приятное времяпрепровождение. Радость, если хочешь. Да, это работа, но настоящая любовь всегда деятельна. Не бремя. Не обязанность. Да пойми ты наконец! Я хочу сидеть с ребенком! И если ты попробуешь быть честной до конца, то скажешь, что ты без ума от Сами и хочешь оставить ее у себя. Ведь ты ее обожаешь. А она обожает тебя. У тебя есть все возможности воспитать девочку в довольстве и комфорте. Но ты боишься себе в этом признаться. Потому что ты боишься привязанностей. Тебе кажется, что привязанности любого рода опутывают человека, лишают его свободы. Ты – признанная мать всех детей города, но это в счет не идет, поскольку в конце дня ты можешь преспокойненько их оставить и укрыться у себя дома. И позволь мне сказать тебе еще одну вещь. – Нонни разошлась, как никогда ранее. – Помимо всего прочего, ты отвергаешь и удовольствия, а ведь недаром говорят, что удовольствие – обратная сторона горести. Ты возвращаешься после работы в пустой дом, который тебе еще больше покажется пустым, когда в нем не будет Сами.
Она отвернулась было от Пейдж, но неожиданно снова повернулась к ней лицом.
– И вот еще что. Пустой дом окажется трижды пустым, когда тебе стукнет пятьдесят, четырежды, когда тебе исполнится шестьдесят, а уж потом считай, что жизнь прожита. Я точно знаю. – Повернувшись на каблуках, Нонни, излучая негодование, покинула комнату.
Пейдж некоторое время ждала, что бабушка вернется. Так и не дождавшись ее возвращения, она отправилась на кухню и заварила свежего мангового чая, надеясь, что Нонни, привлеченная запахом свежей ароматной заварки, смилостивится и спустится вниз. Когда и это не помогло, она одна уселась за стол и налила себе чашечку.
Снег продолжал идти. Пейдж смотрела на его крупные хлопья, пила чай и думала: в том, что сказала Нонни, много здравого смысла, но, что бы та ни говорила, старые привычки умирают с большим трудом. Одно дело сказать себе, что ничего особенно тяжелого она на плечи Нонни не перекладывает, совсем другое – этого не чувствовать. Всю жизнь она старалась быть самостоятельной, чтобы ни на кого не перекладывать собственной ноши.
Что же касается Сами, то Пейдж все еще не пришла к какому-нибудь выводу. Она просто не знала, как поступить, – и все. С одной стороны, у нее было все, что требуется настоящей матери. Время – до определенной степени, интеллект и средства. И еще она любила Сами, это вне всякого сомнения. Но, Боже, какая же это ответственность быть матерью! Куда большая, чем врачевание или временное удочерение. Для себя она давно решила, что не создана быть матерью. Это, кстати, одна из причин, почему она решила стать врачом.
Или она стала врачом именно для того, чтобы избежать ответственности куда большей?
Телефон все не звонил. Кажется, в Сиене сейчас ночь. Или вечер? Если он не зазвонит в ближайшее время, то не зазвонит вовсе.
Она допила чай, вымыла чашку и поставила ее в сушилку. Потом она снова взглянула на заснеженные окрестности, и вдруг ей захотелось, словно маленькой, побегать под мягкими снежными хлопьями. Надев спортивный костюм, легкую куртку, шерстяную шапку и кроссовки, она оставила на кухонном столе записку для Нонни и вышла на улицу.
Улицы были пустынны, и Пейдж свободно устремилась вперед, избирая, согласно собственному желанию, то тротуары, то проезжую часть улиц. С первой машиной она столкнулась, только добежав до центра, обогнув больницу и последовав бегом по главной улице. Машиной управлял Норман Фитч.
– Не самая лучшая погода для пробежек! – крикнул он Пейдж из окна, притормозив машину.
– Не скажите, – на бегу поравнявшись с машиной, ответила Пейдж. – Лично мне такая погода нравится.
– По прогнозам, снегопад будет продолжаться и дальше. Вам бы лучше вернуться домой. Скоро начнет темнеть.
Но Пейдж не собиралась домой. Она выбрала скорость, выровняла дыхание и чувствовала себя вполне в форме. Если родители и соизволят позвонить ей в этот час, то тем хуже для них.
Она пробежала по улицам, удаляясь от центра и то поднимаясь, то спускаясь по их крутизне. Снег все прибывал, и ее кроссовки стали промокать, но она упорно продолжала бежать вперед. Она двигалась в северном направлении, постепенно удаляясь от города, – там дорога была широкая и особенно красивая. По бокам ее стояли деревья, ветви которых были украшены снежными шапками.
Через определенное время она стала чувствовать озноб, но ее ноги по-прежнему двигались легко и ритмично, а усилием воли Пейдж смогла подавить – хотя бы на время – чувство холода, ощущение сырости и страха от сгущавшихся вокруг сумерек.
К тому времени, когда она свернула под железную арку ворот, от которых дорога вела прямо в Маунт-Корт, ее стал бить озноб. В этот момент ею овладел приступ малодушия, но возвращаться назад было уже поздно. До дома она бы уже не добралась, да ей, собственно, и не хотелось.
С тех пор как дорогу очистили, снежный покров нарос снова и уже мешал Пейдж продвигаться вперед, но она упрямо теперь уже не бежала, а шла сквозь вечер и снег, усталая и продрогшая. Она прошла мимо учебных корпусов, административного здания, мимо библиотеки и первого корпуса общежития. Свернула на тропинку, вившуюся змеей между вторым и третьим корпусом, и увидела вдалеке почти готовый корпус гостиницы для выпускников Маунт-Корта. Однако она не стала наслаждаться видом заснеженных зданий, а побежала к дому директора. Тяжело дыша, остановилась у дверей и позвонила.
