она, никого не обидеть.
— Одно я скажу, — произнес Ларри, глядя, как яйца летят в воду, — три дня питания одной только горячей анисовкой, и мы сойдем на берег худые, как щепка, и веселые, как Бахус.
Однако он тоже ошибался.
Вечерняя трапеза была, по греческим меркам, почти эпикурейской. Нам подали три блюда: первое — холодное по закону, поскольку речь шла о закусках, два остальных — холодные потому, что их подали на холодных тарелках препирающиеся, как обычно, друг с другом официанты. Тем не менее все было съедобно, и единственное недоразумение возникло, когда Марго в своих закусках обнаружила маленький глаз каракатицы. Мы не устояли против соблазна приналечь на вино и поднялись из-за стола, слегка покачиваясь, в чудном настроении.
— Вы пойти ночной клуб? — осведомился казначей, кланяясь у выхода из столовой.
— А что, — подхватил Ларри эту идею. — Пошли, устроим оргию среди пальм. Ты не забыла фигуры кадрили, мама?
— И не подумаю выставлять себя на посмешище, — гордо возразила мама. — Но от кофе и от рюмочки бренди, пожалуй, не откажусь.
— Тогда — вперед, в порочные объятия осененного пальмами ночного клуба, — сказал Ларри, не совсем уверенно ведя маму за руку, — туда, где нас ждут возбужденные опиумом восточные девы. Мы не забыли захватить драгоценный камень, чтобы украсить пупок Марго?
Поскольку мы засиделись в столовой, веселье в ночном клубе было уже в полном разгаре. Под звуки венского вальса три тучных леди вкупе с другими пассажирами сражались за жизненное пространство на крохотной площадке для танцев, напоминая бьющийся в неводе косяк рыбы. Все неудобные роскошные диваны, кресла и столы, похоже, были заняты, однако вынырнувший откуда-то ретивый стюард указал на почетные места за самым ярко освещенным столом, сообщив, что они специально зарезервированы для нас капитаном. Нисколько не обрадованные этим известием, мы возразили, что предпочли бы столик в каком-нибудь темном уголке, но тут появился сам капитан — смуглый умильно-романтический грек, чья полнота, как это присуще левантинцам, лишь усиливала привлекательность его внешности.
— Мадам, — с ходу пустился он в комплименты, — я счастлив видеть вас и вашу прелестнейшую сестру на борту нашего корабля во время его первого рейса.
Откуда было капитану знать, что его слова произведут отнюдь не приятное впечатление. Мама заключила, что он относится к разряду, как она довольно смутно выражалась, «тех мужчин», а по лицу Марго было ясно, что при всей ее любви к маме она все же видела некую разницу между маминым восьмым десятком лет и своим цветущим тридцатилетним возрастом. Несколько секунд судьба капитана висела на ниточке, потом мама решила простить его — как-никак, иностранец, а Марго последовала ее примеру, потому что он был весьма недурен. Лесли подозрительно смотрел на капитана, полагая, что пробоина в корпусе — свидетельство его довольно низкой квалификации; Ларри достиг той благостной степени опьянения, которая располагает ко всем относиться снисходительно. С обходительностью профессионального метрдотеля капитан разместил нас вокруг столика и сам сел между мамой и Марго, обнажив в улыбке золотые коронки, сверкающие, словно светлячки, на его смуглом лице. Распорядившись, чтобы нам подали напитки, он, к ужасу мамы, пригласил ее на танец.
— О нет! — воскликнула она. — Боюсь, время моих танцев давно прошло. Предоставляю такого рода развлечения моей дочери.
— Но, мадам, — настаивал капитан, — вы моя гостья. Вы должны танцевать.
Это было сказано таким властным тоном, что мама, к нашему удивлению, словно загипнотизированный кролик, поднялась и позволила ему проводить ее на танцевальную площадку.
— Но мама не танцевала с тех пор, как в двадцать шестом году умер папа! — ахнула Марго.
— Она сошла с ума, — мрачно заметил Лесли. — У нее будет разрыв сердца, и нам придется хоронить ее в море.
Впрочем, это вполне отвечало пожеланиям мамы, которая немало времени отводила выбору места для своих похорон.
— Вы посмотрите на тех трех великанш, — сказал Ларри. — Мама рискует, что ее там затопчут насмерть. Как можно было подвергать себя такой опасности, это же все равно что выходить на арену, битком набитую взбесившимися слонами.
На площадке и впрямь царила такая теснота, что вальсирующие пары вращались в черепашьем темпе. Капитан, используя маму как таран и напирая своими широкими плечами, ухитрился втиснуться в сплошную массу плоти, и они очутились в самой гуще танцующих. Коротышку-маму совсем не было видно, однако время от времени нашим взорам являлось лицо капитана с искорками золотых коронок. Но вот отзвучали последние певучие ноты «Сказок Венского леса», и запыхавшиеся потные танцоры очистили площадку. Сияющий капитан не столько привел, сколько отнес к нашему столику помятую, багроволицую маму. Она опустилась в кресло, обмахиваясь веером, не в силах вымолвить ни слова.
— Отличный танец вальс, — заметил капитан, опрокидывая стаканчик анисовки. — Не только танец прекрасный, но и отменное упражнение для мускулов.
Кажется, он не заметил, что тяжело дышащая мама, чей цвет лица все еще был далек от нормы, выглядела, словно человек, вырвавшийся из смертельных объятий Кинг Конга.
Настал черед Марго, но относительно молодой возраст и большее, чем у мамы, проворство позволили ей благополучно выдержать испытание.
Когда она вернулась к столику, мама горячо поблагодарила капитана за гостеприимство, однако добавила, что после столь хлопотного дня вынуждена удалиться в свою каюту и лечь спать. В самом деле, она целый день провела на палубе, завернувшись в одеяло в шатком шезлонге и жалуясь на качку и холодный ветер. Итак, мама грациозно удалилась. Лесли вызвался проводить ее до каюты, и к тому времени, когда он вернулся, Марго, пустив в ход свое неоспоримое обаяние, сумела убедить капитана, что, хотя венский вальс в самом деле хорош для укрепления мускулов, греческое судно (тем более совершающее первый рейс) не вправе пренебрегать культурным наследием Греции, выраженным в ее национальных танцах. Капитан находился под сильным впечатлением от самой Марго и от ее суждений, и не успели мы сами толком переварить ее идею, как он взялся отстоять национальное наследие Греции. Подойдя твердым шагом к престарелым музыкантам, он громко вопросил, какие старые, прекрасные, чисто греческие мелодии они знают. Народные, крестьянские мелодии. Воспевающие красоту страны и доблесть ее народа, величие ее истории и красоту архитектуры, изысканность мифологии и блеск, поразивший мир, мелодии, заставляющие вспомнить Платона и Сократа, говорящие о славном прошлом, настоящем и будущем Греции.
Скрипач ответил, что они знают только одну такую мелодию — «В воскресенье нельзя».
Капитана чуть не хватил удар. Побагровев, он вскинул руки и обратился к публике. Кто-нибудь, вопросил он риторически, когда-нибудь слышал о греческом оркестре, не знающем греческих мелодий?
— М-м-м, — отозвалась публика, как это свойственно
