Таким образом, начало «великого перелома» пришлось на 1929 г. Практически одновременно с ним произошел поворот и в отношении к национальному вопросу. На Украине он был отмечен открытым политическим процессом над Союзом (Спилкой) вызволения Украины (СВУ). Этот процесс и стал тем зримым рубежом, на котором заканчивалась эпоха нэпа в национальной политике и начиналась эпоха «великого перелома». Тенденция рассматривать украинское движение и идущие «снизу» национально-культурные процессы, местный национализм как вполне определенную опасность для советской государственности к концу 1920-х гг. проступала весьма ясно. Но, несмотря на это, к активным мерам по борьбе с ними партия еще не приступала. Политика украинизации продолжалась, и одновременно, порой переплетаясь с ней, порой ориентируясь на нее, а порой и опережая ее, развивалась украинизация «неофициальная». Большевики лишь «одергивали» приверженцев последней, когда те, по их мнению, начинали выходить из-под контроля и претендовать на руководство украинским культурным процессом и национально-государственным развитием республики. Сворачивание нэпа положило конец и относительно терпимому отношению к «низовой» украинизации. Имеет смысл коснуться причин, повлиявших на переход к решительной борьбе с украинским национальным движением.
1930-е гг. ознаменовались не только активным строительством нового, социалистического общества, не только установлением партийно-государственного контроля над сферой культуры и общественного сознания, но и устранением тех сил, структур и отдельных лиц, которые составляли или могли в перспективе составить в этом конкуренцию партии и руководимому ею государству. Все это в полной мере относилось к украинскому движению. То, что ужесточение внутренней политики, в том числе в национальной сфере, произошло одновременно с «великим переломом» в экономической и социальной сферах, не было случайностью или простым совпадением. По мнению советского руководства, решительное наступление на частный сектор должно было встретить отчаянный отпор со стороны буржуазных элементов общества. Со всей ясностью картину предстоящих битв нарисовал лично И. Сталин. По его мнению, рост мощи Советского государства и укрепление социалистического сектора экономики неизбежно привели бы к тому, что вес капиталистических элементов стал бы стремительно падать. В ответ на это, чувствуя смертельную опасность, остатки умирающих классов непременно должны были усилить свое сопротивление[1096].
Поскольку именно мелкая буржуазия (крупной к тому времени, естественно, уже не было) являлась питательной средой для развития националистических настроений, то, по логике большевиков, при начале индустриально-колхозного рывка неминуемо усилилась бы активность националистических элементов, а значит, должна была активизироваться и борьба с ними. Таким образом, строительство социализма подразумевало борьбу с национализмом. При этом не делалось различий между его разновидностями. Борьба должна была обостриться и с великорусским шовинизмом, и с местным национализмом. Мелкая буржуазия города и села, кулачество в великорусских областях, по логике большевиков, были русскими, великодержавными. Таковые имелись и на Украине, но значительная масса мелкой буржуазии была украинской. Таким образом, сопротивление мелкобуржуазных слоев вполне могло развиваться под национальным флагом. Возможность использовать пугало национализма расширяла большевикам поле для маневра.
Идея Сталина про обострение классовой борьбы по мере наступления социалистического сектора экономики на капиталистический была универсальна и могла использоваться для объяснения любых затруднений переходного периода, указывая их причину. Сопротивление проводимой политике (коллективизации, раскулачиванию, завышенным планам промышленного строительства, установлению контроля над культурой и т. д.) теперь можно было объяснить враждебной деятельностью националистически настроенных мелкобуржуазных сил. Собственную вину за просчеты также оказалось возможно списать на сопротивление националистов и «последних остатков умирающих классов». Точно так же она позволяла объяснить наступление на «национальном фронте» борьбой с буржуазными элементами и выразителями их настроений. По-видимому, советское руководство не преминуло воспользоваться удачно подвернувшейся возможностью (впрочем, им самим же и созданной) и нанести удар по национализму.
У изменения приоритетов в национальной политике были не только сугубо классовые, но также идеологические предпосылки. Как уже подчеркивалось, украинский национализм беспокоил большевиков все больше и больше. Когда же он получил свое выражение в триединой формуле («шумскизм», «хвылевизм», «волобуевщина»), означавшей, что партия не является непреодолимым бастионом для национализма, а коммунистическая идеология вполне может стать его социальной оберткой, и центральное и местное руководство встревожилось всерьез. «Петлюровские» идеи могли слиться с коммунистическими, оформиться в альтернативную идеологию и стать оружием в руках политических противников советского руководства. С их помощью можно было объяснить народу, что у руководства находятся «московские», «неправильные коммунисты», а вот если бы они были «украинскими», то все было бы по-другому, а жизнь стала бы легкой и веселой.
Наступление на национализм, особенно местный, стало частью изменения приоритетов во внутренней политике, изменения взгляда на модель построения советского общества и государства в контексте стоящих перед страной модернизационных задач. Рывок был невозможен без мобилизации всех сил общества, без придания им единонаправленного вектора развития. Единство было нужно и обществу, и тем, кто стоял у руля государства. В условиях подготовки страны к гигантскому рывку в будущее разброд и шатание в верхах могли попросту «спустить пар» народного энтузиазма, убить веру в завтрашний день, разбазарить запасы накопленной в партии и обществе энергии и похоронить стоящую перед страной сверхзадачу. Государственная идеология – идеология интересов страны – должна была стать единственной и притом единственно правильной. Все прочие взгляды на пути развития СССР должны были освободить дорогу. Такова была логика «великого рывка».
И было не важно, где родились и держались те или иные взгляды: в беспартийной среде или в партии. В партии альтернативными сталинской идеологии могли стать концепции, также следующие в духе коммунистического учения, но по-иному толкующие некоторые практические вопросы, которые в тех условиях превращались в ключевые. Например, об отношении к мировой революции и проблеме построения социализма в одной отдельно взятой стране, о непрерывности истории России, о способах решения национального вопроса, о взаимоотношениях центра и регионов, о темпах индустриализации. В начале 1930-х гг. позиции Сталина и его сторонников, несмотря на кажущуюся непоколебимость, далеко не являлись таковыми. Еще авторитетны были другие вожди, многочисленны их сторонники, влиятельны иные ценности, популярны иные интерпретации будущего СССР. Вся борьба была впереди.
Стержнем социалистической модернизации стала сталинская концепция возможности построения социализма в одной отдельно взятой стране, да еще такой потенциально могучей, как СССР. Ее торжеству способствовал не только разгром в середине 1920-х гг. левой оппозиции. Окончательная победа концепции была обусловлена международной обстановкой: подчас явно недружественным отношением к Советской стране далеких и близких соседей и затуханием международного коммунистического движения. Мировая революция откладывалась на неопределенный срок. Сама жизнь заставляла действовать в одиночку. Несомненное влияние оказали настроения партийной бюрократии, привыкшей к «теплым местам» и не желавшей поступаться своими полномочиями. Не меньше влияли и настроения народных масс, уставших от революций и традиционно склонных видеть в СССР обычное государственное образование. Миллионы советских людей не отделяли свою судьбу от судьбы страны и все свои силы отдавали укреплению ее могущества и процветания. Воистину, те поколения жили неодолимой жаждой Созидания. Построение в Советском Союзе первого в мире социалистического общества – общества справедливого, передового, без угнетения человека человеком и капиталом, о чем постоянно напоминала советская пропаганда, – многими людьми, особенно молодежью, воспринималось с чувством гордости за свою принадлежность к стране и к этому строительству. Гордость порождала патриотизм и, в некотором смысле, сознание своей мессианской роли: задача принести свет миру возлагалась на них – простых тружеников Советской страны. Причем чем дальше, тем больше роль «страны» выступала на первый план, оттесняя «мессианство» классовое. Важно учесть, что патриотизм, о котором в первой половине 1930-х гг. вслух еще предпочитали не говорить, и чувство гордости развивались не в узкореспубликанских, а в общегосударственных рамках, как чувство сопричастности к целому организму, а не к его части.
