— Нет, — отвечает она.
— Почему же вчера да, а сегодня нет?
— Это как получится.
Комиссару никак не удается согнуть худенькие руки, упершиеся ему в плечи и удерживающие его на почтительном расстоянии — у Джузеппины энергии хватит на двоих. А она по-прежнему хохочет. В полумраке он различает только огромные лихорадочно блестящие глаза да толстые губы, резко обведенные помадой.
— Прошу тебя, — говорит комиссар.
— Проси получше!
— Ну умоляю.
— Скажи: умоляю тебя, Джузеппина, любовь моя!
— Умоляю тебя, Джузеппина, любовь моя!
Опираясь затылком о стену, выгнувшись всем телом, она по-прежнему удерживает на расстоянии склонившегося к ней мужчину.
— Разрешишь завтра жене пойти со мной на пляж?
— Да.
— В купальном костюме?
— Да.
— Клянись!
— Клянусь.
— Клянись Мадонной.
— Клянусь Мадонной!
Джузеппина сгибает руки в локтях и разрешает себя поцеловать. И сама умело отвечает на поцелуй. Он поласкал ее рукой, и она позволила себя поласкать.
— Я буду ждать тебя в машине после бала, — говорит он.
— Нет, нас могут увидеть, — возражает она.
— Я же буду ждать у моста, в конце пляжа. Поедем в сосновую рощу.
— Ты отлично знаешь, что я не собираюсь быть любовницей женатого мужчины.
— Я буду делать то, что ты сама пожелаешь.
— Кто знает, — тянет она, — может, я сама не смогу удержаться.
— Тем лучше.
— Тебе известны мои условия.
— Ты говоришь так, как будто ты уже сейчас моя любовница, — возражает он.
Воспользовавшись минутной передышкой в разговоре, она высвобождается из его объятий.
— Нет, — говорит она, — это вовсе не одно и то же. К счастью для меня.
Она уже на верхней ступеньке лестницы. И мурлычет себе под нос южную поговорку:
Baci pizzichiNon fanno buchit![26]
Потом бегом спускается вниз.
Из окна своего кабинета комиссар Аттилио смотрит, как Тонио медленно кружит на «ламбретте» по Главной площади.
Помощник комиссара с бумагами в руке ждет, когда к нему обратится начальник.
— На какие такие деньги Тонио дона Чезаре купил себе «ламбретту»? спрашивает комиссар.
— Я уж и сам об этом подумал, — отвечает помощник.
— А как же не думать, — замечает комиссар.
— Я даже справки навел. Деньги швейцарца никакого отношения к «ламбретте» не имеют. За мотороллер дон Чезаре платил.
— Так я и думал, — говорит комиссар. — Тонио дурачок, где уж ему полмиллиона стянуть.
Он улыбается.
— Дон Чезаре на «ламбретте»! Хотел бы я на него посмотреть!
— Никто еще никогда не видел дона Чезаре на его «ламбретте»!
— Зачем же он тогда его купил?
— Должно быть, он на нем втихую девушек тискает.
— Как, как? Втихую? — нарочно переспрашивает комиссар.
И хохочет. Помощник хохочет тоже.
— Будь у меня столько денег, как у дона Чезаре, — заявляет комиссар, я бы лучше себе «альфа-ромео» купил.
— Какого выпуска?
— «Джульетту», открытую, спортивного типа.
— А я, — замечает помощник, — я бы предпочел «ланчию»: «аурелию».
У помощника вообще нет никакой машины. У комиссара «фиат-1100», купленный в рассрочку: на ежемесячные взносы уходит треть его жалованья. У судьи Алессандро, человека высокой культуры, старенькая, купленная по случаю «тополино».
Комиссар с помощником берутся за дело швейцарского туриста. Расследование продвигается медленно.
Кража произошла две недели назад.
Этот швейцарец с женой и тремя сыновьями — тринадцати, пятнадцати и семнадцати лет — был заядлым туристом. Семья путешествовала в американской машине уже устаревшей марки, на высоких колесах и толстенных шинах, благодаря чему им и удалось добраться до пляжа на перешейке, отделяющем море от соленого озера, входящего во владения дона Чезаре.
Приехали они за два дня до кражи. Поставили рядом с машиной две палатки — одну для мужа с женой, другую — для ребят.
Два первых дня они закупали продукты у огородников и рыбаков дона Чезаре.
В момент кражи — это было в полдень — сам швейцарец и трое его сыновей купались метрах в пятидесяти от берега, примерно в полутораста метрах от своего лагеря.
Жена читала, вытянувшись под тентом.
Муж оставил свой пиджак в машине на заднем сиденье; бумажник лежал во внутреннем кармане пиджака, а в бумажнике лежало пятьсот тысяч лир в десятитысячных купюрах. Дверцы машины были закрыты, боковые стекла опущены.
С одиннадцати до половины первого ни сам швейцарец, ни его дети, ни жена не видели никого не только вблизи от лагеря, но даже на всем протяжении пляжа.
Перешеек, в сущности, только называется перешейком, а на самом деле это скорее «лидо», то есть песчаная отмель, куда в течение долгих лет ливни наносили с гор размытую породу. Тянется она на несколько километров, ширина ее достигает в разных местах от ста пятидесяти до трехсот метров. Ветром намело песчаные дюны вдоль всего озера, а у моря образовался песчаный пляж. Доступа к косе всего два: со стороны Порто-Манакоре через мост, перекинутый над водосливом озера у подножия дома с колоннами, где живет дон Чезаре; и с противоположной стороны — через таможенный пост.
Показания людей дона Чезаре были совершенно определенными: с самого рассвета до полудня никто через мост не проходил, кроме двух крестьян из Калалунги, которые режут в низине бамбук — время их прихода и ухода установлено точно.
И никто не спрашивал у таможенников разрешения на проход.
Итак, вор попал на косу не с суши, а с воды, или же он спрятался в дюнах еще до зари.
Комиссар сам осмотрел место происшествия. Укрываясь за дюнами и кустами розмарина, можно было незаметно пробраться к лагерю, однако не ближе чем на пятьдесят метров. Но как пройти к дюнам так, чтобы не быть замеченным людьми дона Чезаре? Над этим-то вопросом и ломали себе теперь голову комиссар с помощником.
— А я вот все думаю, — начинает помощник, — что такое могла читать эта швейцарка… раз она ничего не видела, не слышала… ясно, какую-нибудь пакость…
— Швейцарки, они фригидные, — говорит комиссар.
— Будь они такие фригидные, они бы сюда к нам не ездили мужиков искать.
— У нее что, была какая-нибудь история в этом роде? — живо спрашивает комиссар.
— Насколько мне известно, нет, — отвечает помощник.
— Такие вещи сразу становятся всеобщим достоянием, — замечает комиссар. — Когда речь идет о бабе, наши мужчины охотно распускают язык…
В дверь легонько стучат, и входит судья Алессандро. Он тоже озабочен этой кражей. С дневной почтой он получил письмо, вернее, приказ из прокуратуры Лучеры, где ему предлагалось ускорить расследование жалобы пострадавшего иностранца. Швейцарское консульство в Риме обратилось с запросом в министерство иностранных дел. Дело в том, что швейцарец — член административного совета одной компании, которая вкладывает капиталы в итальянскую нефтяную промышленность…
— Смотрите-ка, финансист! — удивляется комиссар. — Тоже нашел себе развлечение — разбивать лагерь в дюнах, рядом с малярийным болотом. Неужели не мог в приличном отеле остановиться? Вот уж действительно, только швейцарец может такое выдумать…
— Поймай вы вора, — возражает судья, — мне не пришлось бы лишний раз получать нагоняй от прокуратуры.
На нем старый шерстяной пиджачок: прежде чем спуститься к комиссару, он переоделся. Он шагает взад и вперед по кабинету, глаза у него лихорадочно блестят, зубы выбивают дробь, на лбу крупные капли пота.
— Caro amico, carissimo, дорогой друг, дражайший мой, — говорит комиссар, — присядьте, ну прошу вас, присядьте.
Судья садится в кресло напротив письменного стола.
Помощник комиссара удаляется в соседнюю комнату, но дверь за собой не закрывает.
Судья закуривает сигарету. Но сейчас, во время приступа, табак кажется ему горче желчи. Он сердито сует сигарету в пепельницу.
Комиссар снова берется за бумаги.
Осведомители ровно ни о чем не осведомили. Ни в Манакоре, ни в соседних городах, ни в Порто-Альбалезе, ни в Фодже не отмечено ни одной траты, превышающей обычную; то же самое относится к публичным домам и ювелирным магазинам.
— Впервые у нас в Манакоре ходит полмиллиона лир, и хоть бы кто что заметил…
— Кто же это оставляет такие деньги на сиденье в машине?! — взрывается судья.
— У них в Швейцарии воровства нет, — говорит комиссар.
— Потому что едят досыта, — резко бросает судья.
Комиссар понижает голос до полушепота:
— Потише, саго, потише. Мой помощник может услышать и будет всем рассказывать, что вы социалист.
Судья тоже переходит на полушепот.
— Скажите сами, разве это не прямая провокация — оставлять без присмотра такую сумму, полмиллиона лир, в краю, где столько безработных, где подыхают с голода? Да я бы с наслаждением этого швейцарца самого под замок посадил.
