Тонио по-прежнему кружит по Главной площади на своей «ламбретте». И по-прежнему ломает голову: что бы ему сделать с двумя сотнями лир. Вскоре гуляющие запрудят всю площадь, городская стража запретит движение транспорта, и Тонио придется припарковать «ламбретту». При виде такого скопища девушек он окончательно распаляется — его тянет к любой особе женского пола, только бы у нее не было такого отвислого живота, как у его Марии; пожалуй, стоит подождать, решает он, пока его капитал удвоится, тогда, если, конечно, дон Чезаре снова разрешит взять «ламбретту», можно будет посетить бордель в Порто-Альбанезе, считая двести лир девице, плюс заправка бензином и непредвиденные мелкие расходы (нельзя же отказать девушке, если она попросит, скажем, сигарету, или не дать хотя бы двадцать лир «маммине», охраняющему дверь, — это просто моральный долг каждого гостя), то с четырьмя сотнями вполне можно выкрутиться, даже пороскошествовать. Так что разум велит ему не тратить нынче вечером эти двести лир. Но если он прикатил в Манакоре на «ламбретте», не может же он отправиться обратно в свои топи, не совершив чего-нибудь необыкновенного: такой день должен и окончиться шикарно. Например, сыграть в «закон» финал недурной. Сейчас, правда, еще рановато, но, возможно, в какой-нибудь таверне Старого города уже собрались игроки. Если ему, Тонио, хоть немного повезет, вина он напьется сколько душе угодно, не израсходовав при этом ни лиры. Если ему хоть немного повезет, он может выйти в патроны или помощники патрона, согласно правилам игры в «закон».
Тонио решает, что играть в «закон» так же приятно, как заниматься любовью с женщиной, которая тебя не хочет, но на которую ты имеешь права. Ради этого стоит рискнуть двумя сотнями лир.
Скоро уже семь. Термометр в аптеке на улице Гарибальди показывает 34° в тени. С моря не доносится ни дуновения ветерка. Нынешним летом вообще ветер с моря не дует. Дуют только с суши сирокко, идущий с Сицилии, и либеччо, идущий из Неаполя; все, конечно, знают, что они дуют, но дыхания их не чувствуется потому, что оба ветра разбиваются о высокие хребты гор, защищающих с севера и Порто-Манакоре, и озеро, и топи; сирокко поэтому отваливает к востоку, либеччо — к западу; тогда один с востока, другой с запада обхватывают всю бухту, наподобие двух огромных рук охранительниц, и сливаются сирокко с либеччо лишь далеко в море, словно бы ограждают своим объятием то, что нуждается в их защите. Вот уже несколько месяцев мерятся силами сирокко и либеччо над морской пучиной, прямо перед Порто-Манакоре. Либеччо — порождение Марокко, тащит тяжелые тучи, нависающие над Средиземным морем; сирокко — суховей, порождение Туниса, откуда он одним прыжком добирается до Сицилии. Сирокко удерживает над морем тучи, которые гонит на материк либеччо. Если в этой борьбе одолеет сирокко, стая туч поплывет на запад, если одолеет либеччо, стая туч обложит весь горизонт; но еще ни разу с конца весны либеччо не набрался сил, чтобы нагнать тучи на Порто-Манакоре. День за днем безработные, подпирающие стены домов, выходящих на Главную площадь, следят за всеми стадиями борьбы, развертывающейся в открытом море. Но ни разу даже легчайший ветерок не долетал до Манакоре, и кажется, будто два богатыря, схватившиеся над морем, заглотали весь воздух залива, будто все пространство между высокими утесами и морем просто зияющая впадина в атмосфере, безвоздушный полый мешок, кровососная банка. Если вы с колокольни храма святой Урсулы Урийской, что венчает Старый город, посмотрите в подзорную трубу, то вашему взору предстанут гребни огромных пенных валов, которые гонят друг на друга сирокко и либеччо. Однако в бухте Порто-Манакоре море даже не всплеснет: единоборствующие волны сникают у песчаных отмелей; вдоль всего пляжа морская вода подобна стоячему болоту; и, если случится такое, что какому-нибудь особенно мощному девятому валу удастся все-таки перескочить через все песчаные отмели, он медленно взбухает у кромки берега, подобно свинцу в горниле в начале плавки, взбухает, как волдырь, и затем потихоньку опадает.
Тонио ставит «ламбретту» у террасы, под ней далеко внизу лежат бухта и порт, потом сворачивает в первую попавшуюся улочку Старого города в поисках таверны, где играют в «закон».
Из своего окна на четвертом этаже претуры жена комиссара Анна глядит на гуляющих. У них в Порто-Манакоре в этих гуляньях принимают участие только дочери чиновных и знатных лиц, но не жены, а в маленьких далеких от моря городишках — и вообще только юноши. Синьора Анна думает о том, что хотя Порто-Манакоре более «передовой», чем все эти богоспасаемые городки, лежащие вглубь от побережья, зато не такой «передовой», как их Лучера. Ей не повезло: вышла замуж за чиновника, который получил назначение в Порто-Манакоре. «Вот так и все в жизни», — думает она.
Синьора Анна глядит поверх Главной площади на порт, где стоит на причале несколько рыбачьих лодок. До войны Порто-Манакоре вел торговлю с далматским берегом; пароходы доставляли лес и уходили с грузом апельсинов и лимонов; но правительство итальянское поссорилось с правительством югославским, и с тех пор уже ни одно судно в порт не заходит. С каждым годом песком все больше затягивает дамбу. Анна глядит на vaporetto, пароходик, который только что встал на якорь в нескольких сотнях метров от мола; от мола отчаливает лодка, она заберет иностранцев, прибывших днем, иностранцев надо доставить на острова, куда они приезжают для подводной охоты. Завтра утром vaporetto уйдет и вернется в порт, где он приписан, то есть в Порто-Альбанезе — город, как две капли воды похожий на Порто-Манакоре, с той лишь разницей, что там имеется бордель, о котором с утра до вечера толкуют мужчины. Острова, по сути дела, это три скалы, и живет там примерно сотня рыбаков; летом они сдают свои домики иностранцам, которых привлекает здесь подводная охота, на это время сами хозяева перекочевывают в конюшни и ночуют там бок о бок с осликами. Анна думает, что даже на vaporetto никуда, в сущности, не уедешь.
Как раз над окном, из которого смотрит Анна, стоит у полуоткрытой ставни донна Лукреция — жена судьи Алессандро. Ее буйная шевелюра убрана сейчас в безукоризненный пучок. На ней платье с высоким воротом и длинными рукавами — таков ее обычный стиль. Но прерывистое дыхание морщит строгий корсаж. Она смотрит на Франческо Бриганте, студента юридического факультета, он как раз сел за столик на террасе «Спортивного бара», что напротив претуры, под террасой почты. Она твердит вполголоса: «Люблю, люблю его».
Франческо Бриганте нарочно выбрал такой столик, откуда можно глядеть на полуоткрытые ставни пятого этажа претуры, но так, чтобы никто из публики не уловил направление его взгляда. Он тоже шепчет про себя: «Люблю, люблю ее».
После полудня сирокко постепенно оттеснил либеччо, и теперь тучи за островами сбились в узкую бахрому, кроваво позолоченную заходящим солнцем.
В кабинете комиссара судья Алессандро и комиссар Аттилио продолжали вполголоса вести тот же спор.
Через полуоткрытую в соседнюю комнату дверь им были слышны разговоры помощника комиссара с приходящими к нему за официальными бумагами посетителями и посетительницами. Для того чтобы получить паспорт, требовалось собрать десять, а то и пятнадцать справок. В крупных городах специальные конторы занимались подбором документов и справок, что считалось весьма выгодным ремеслом. Безработные, торчавшие с утра до ночи на Главной площади, время от времени тревожно ощупывают карманы, желая удостовериться, что документы при них: и удостоверение личности, и карточка безработного, и воинский билет, и справка, подписанная прежним нанимателем, и еще многое другое — все засаленное, грязное, с надорванными уголками, обтрепанное на сгибах и тем не менее воистину бесценное. Человек, потерявший свои документы, лишается всех прав, уже не существует более как легальное лицо: был, а теперь его вроде бы и нету.
После политических дискуссий, которые, откровенно говоря, велись без особого пыла, комиссар перешел, как и всегда, к самой животрепещущей для всех чиновников южных итальянских провинций теме — переводу в какой-нибудь город на Север Италии; этого почему-то никогда не случалось. Среди всех прочих чиновников провинции Фоджа один лишь судья Алессандро ни разу не ходатайствовал о переводе на Север; он был накрепко прикован к Апулии собственным своим обожанием Фридриха II Швабского. А перед комиссаром Аттилио вновь забрезжила надежда — его жена познакомилась на пляже с римлянкой, ближайшей подругой племянницы одного кардинала.
Зубы судьи, облаченного в шерстяной костюм, по-прежнему выбивали дробь.
— Ну, знаете, это еще не бог весть что, — отрезал он. — В Италии у кардиналов тысячи племянниц. Почти столько же, сколько безработных…
На пороге появился помощник комиссара.
