дорогу: «Вы не посмеете похоронить эту безбожницу на мусульманском кладбище. Побойтесь божьей кары». Но его только молча отстранили. И впервые за всю историю аула у могилы не читали молитвы, а произносили горячие и гневные речи. Хасбика, вытянув шею, видела, как ее мать поднялась на свежий холмик, как она долго не могла начать… Но зато потом, набирая силу, все сильнее и увереннее звучал ее голос. Она говорила о том, что Зулхишат была для всех путеводным факелом, вспоминала, как они вместе ходили в ликбез, как Зулхишат, раньше их всех понявшая и принявшая новое, одной из первых вступила в колхоз, как она была для них всех примером в жизни и борьбе. В конце своей речи мать Хасбики поклялась, что они, ее подруги по борьбе, сделают все, чтобы отомстить врагам и продолжить начатое ею дело. Хасбика слушала раскрыв рот. Она многого не понимала, она никогда не слыхала таких слов и представить не могла, что ее мать может говорить так умно и складно. Но вместе со всеми, сжав кулачки, чувствуя, как в ней поднимается странная, недетская сила, шептала: «Клянусь!»
Может быть, с этого дня и кончилось ее детство.
Зулхишат похоронили. Но она продолжала незримо участвовать во всех делах аула, в каждом дерзком начинании, во всех буднях и праздниках. И это не было официальной данью умершей. Вспоминали Зулхишат от всего сердца. Так нечаянно, ненамеренно в день свадьбы, в праздник каахи вдруг вспомнится в семье родной человек, которого нет с нами. «Как бы Зулхишат обрадовалась… А как бы Зулхишат посмотрела на это?» — вдруг скажет кто-то. Ее имя, ее предполагаемое мнение стало как бы мерилом поступков.
Поэтому никто не удивился, когда и теперь, на сенокосе, в короткий перерыв отдыха и обеда мать Хасбики не удерживалась от этого воспоминания. Только все смолкли на минуту. А кто-то потеснился, словно давая Зулхишат место рядом.
Просторен и долог летний день. И все же его не хватает в пору страды.
Возвращались с сенокоса поздно, когда небо, словно не выдерживая тяжести звезд, совсем низко склонялось к земле. Только что скошенный луг казался посеребренным луной, а над полегшей травой еще витал аромат дня и солнца. Кое-где темнели лиловые колокольчики.
Хасбика останавливалась, чтобы в последний раз оглянуться назад, на этот серебряный луг, живой, шевелящийся, дышащий, чтобы унести в себе эту картину, потому что — она уже знала это — ничто не повторяется, и завтра этот же самый луг, и это небо, и эти ручьи у подножия горы будут другими, не такими, как сегодня, сейчас…
«Хасбик, ты что отстаешь?» — окликнула ее мать.
Может быть, это и было то последнее «Хасбик», которое так старается вспомнить теперь старая Хасбика-ада…
В тот поздний вечер, возвращаясь с сенокоса, она краем уха слышала, как женщины говорили о мечети, о том, что пора рассчитаться с религиозными фанатиками, которые одурманивают народ религией и тянут всех назад, к прежней жизни, и что надо сделать в мечети склад зерна. Хасбика улавливала отдельные слова, слышала голос матери, который звучал громче и решительнее остальных. Слышала, но не придавала значения.
Это было время, когда по всей стране прошла волна антирелигиозной борьбы. Закрывались церкви. Сносились кресты. Без надобности разрушались памятники старины. Свой справедливый гнев на прежний строй и старый жизненный уклад, на несправедливость власть имущих люди переносили на ни в чем не повинные памятники зодчества, сделанные руками настоящих мастеров из той же бедноты. Борьба с церковью стала для них частью общенародной классовой борьбы.
Докатилась эта волна и до гор Дагестана. Здесь тоже были свои перегибы, но была и своя правда. Потому что религиозные фанатики, поддерживавшие кулаков, жестоко мстили народу за свое потерянное могущество, за свою пошатнувшуюся власть над людьми. Так что эта борьба, несмотря на отдельные перегибы, была и оставалась, по существу, справедливой классовой борьбой.
В ауле, в котором родилась и выросла Хасбика, еще недавно тоже были свои кулаки, бедняки и свои середняки, которые колебались то в одну, то в другую сторону. За них-то, колеблющихся, и вели борьбу, с одной стороны, коммунисты, а с другой — кулаки и церковь. Поэтому важно было закрыть мечеть, тем самым обезоружив религиозных фанатиков, представляющих опасную силу.
И вот мечеть закрыта. Решено устроить в ней зерновой склад. Это победа, и немалая. Но победители не могут войти в мечеть, ибо дорогу им преграждают старухи, вооруженные кинжалами. Более того, они сеют смуту среди тех, кто слаб духом. «Жесточайшая кара ждет того, кто поднимет руку на храм аллаха!» — вещают они.
И все же женщины во главе с матерью Хасбики ворвались в мечеть, вынесли оттуда молитвенные коврики и раздали их сиротам, открыли настежь двери и окна, выветривая застоявшийся, спертый дух прежней жизни.
Итак, победа! Но какой ценой заплачено за нее!
Ночью Хасбика проснулась от стона матери. Отец побежал за Анной: эта русская девушка работала в медпункте. Когда она пришла, у матери уже началась рвота. От Анны Хасбика и услышала страшное слово «отравили».
На другой день на том же самом кладбище, где несколько лет назад похоронили Зулхишат, вырыли еще три могилы. Это были женщины, что первыми вошли в мечеть.
После смерти матери Хасбика словно окаменела. Она никак не могла осмыслить того, что матери нет и никогда не будет. По ночам ей казалось, что мать окликает ее: «Хасбик! Хасбик!» Она вскакивала с бьющимся сердцем. Со страхом и надеждой всматривалась в темноту.
Отец замкнулся, ушел в себя. Сестер и братьев у нее не было. Даже с подругами она не могла поделиться своим горем, потому что теперь все избегали ее. Не потому, что люди их осуждали, нет, но они боялись божьей кары, обещанной религиозными фанатиками. Ведь те обернули все дело так, как будто женщин не отравили, как будто их покарал аллах за покушение на его храм.
Религиозные фанатики добились своего. Женщины боялись теперь посылать детей в школу: ведь и учение неугодно аллаху. И только учительница Мария, приводившая детей в класс буквально за руку, везде и всюду бесстрашно кричала о том, что вовсе не божья кара настигла умерших, а их отравили враги Советской власти.
С каждым днем отец Хасбики становился все мрачнее. У него появились странности. Прежде разделявший взгляды своей жены, он теперь дважды в день молился: утром и вечером.
Однажды он привел в дом женщину по имени Мурган и сказал Хасбике, что это ее мачеха. Молчаливая и мрачная, она ни разу не назвала девочку по имени.
