выкатился у него изо рта.
— Вабабай! До чего только люди не додумаются! — воскликнула Умагани.
Полдня ушло у женщин на эти хабары. Напрасно мычали коровы, призывая своих хозяек, напрасно кричали в колыбелях младенцы, напрасно Абдулкадыр то и дело выходил за ворота фермы, высматривая доярок.
Никакими силами нельзя было их оторвать от водопроводов. Когда же наконец они двинулись домой, то передвигались так медленно, словно к ногам их были привязаны гири. И у каждых ворот тесной кучкой простаивали еще по часу.
А вечером по всему аулу пролетела новая весть: любимая корова Хасбики по кличке Айгур отелилась, но никого к себе не подпускает. Пришлось снаряжать делегацию к Хасбике, но на все просьбы зайти на ферму хотя бы на полчаса Хасбика отвечала одно и то же:
— Чего вы от меня хотите? Я же на заслуженном отдыхе. До сих пор от меня за километр несло коровами. А теперь я хочу пахнуть духами «Красный мак», — и она, подойдя к комоду, взяла флакон и на глазах оторопевших женщин стала прямо-таки поливать себя.
С тем делегация и ушла.
Однако на другой день у водопровода Айшат торжественно сообщила, что в полночь она услышала заветный скрип двери и, подбежав к окну, увидела, как Хасбика чуть ли не бежит в сторону фермы.
Это сообщение так растрогало женщин, что многие стали вытирать глаза кончиками платков.
И наконец, как нож в самое сердце, новая ошеломляющая весть. Неизвестно из какой тучи пролилась она, но хуже, обиднее и больнее ее ничего нельзя было себе представить. Суть ее заключалась в том, что будто бы к Хасбике приходила делегация из соседнего колхоза, с которым их колхоз постоянно находился в соревновании, и умоляла Хасбику на любых условиях возглавить их ферму. И что Хасбика — подумать только! — дала согласие.
После этого случая аульчане увидели собственными глазами, как Хабиб и Абдулкадыр поднялись на крыльцо Хасбики. Видимо, разговор был не из приятных, потому что, когда часа через три они спускались с того же крыльца, Хабиб вытирал носовым платком потную лысину, а Абдулкадыр хромал сильнее обычного, что всегда являлось у него признаком сильного волнения.
Чем бы все это кончилось и как кончилось, известно лишь самому аллаху. Но однажды к правлению подкатила белая «Волга», и из нее вышел сам Гаирбек — первый секретарь райкома партии. Даже уборщица, которая была в правлении своим человеком, не могла проникнуть за ту дверь, где заперлись Хабиб и Гаирбек. Правда, она несколько раз пыталась заглянуть то с графином воды, то с какими-то будто бы неотложными вопросами, но ее всякий раз выдворяли, а напоследок Хабиб даже пригрозил выгнать ее, если она еще раз сунется.
Но она простила Хабибу его грубость, потому что именно ей он поручил ответственное дело: немедленно доставить в правление Хасбику-ада. Она пришла в том же зеленом бархатном платье и платке с золотой ниткой.
О чем они там говорили, опять-таки никому не известно. Но примерно через час Гаирбек вышел из правления вместе с Хасбикой. Щеки у нее пылали, а глаза так и сияли, хотя видно было, что она пытается скрыть свое торжество. Гаирбек посадил ее в свою белую «Волгу» и, прежде чем уехать, довез до самых ворот ее дома. И все это на глазах всего аула! У ворот он вышел из машины и, пожимая Хасбике руку, сказал: «Все бывает в жизни. Но мы никогда не должны забывать, что мы коммунисты», — на что Хасбика с достоинством ответила: «Не люблю бросать слова на ветер. Пусть время покажет…»
В тот вечер аульчане в последний раз видели ее в бархатном платье и платке с блестящими золотыми искорками.
На другой день Хасбика была снова той самой Хасбикой-ада, которой ее знал в ауле каждый ребенок. Она снова облачилась в свое коричневое штапельное платье, галоши с широкими носами и чулки в резинку, закрученные в узелок над коленями.
И растроганные доярки слышали, как Хасбика-ада, столь скупая на ласковые слова с людьми, шептала своей Белобокой: «Ты прости, что я тебя оставила, отдала в чужие руки, моя умница, моя раскрасавица. В человеческом мире совсем не так, как у вас, совсем по-другому. Иногда приходится зажать свое сердце, чтобы вам же потом было лучше. Не узнать вас, мои дорогие. Чужая рука и есть чужая. Только бросили охапку сена и ушли. Даже ничего не почистили. До чего люди плохо относятся к коровам!»
Так закончилась эта немудреная история. И сразу все спокойно вздохнули. Река, грозившая затопить берега, снова вошла в свое русло. И только Айзанат, жена Хабиба, затаила злость против своенравной доярки. Да и как ей было простить Хасбику, которая на глазах всего аула обвела ее мужа вокруг пальца!
Что же касается хромого Абдулкадыра, то его любовь и уважение к Хасбике только удвоились.
И никто, кроме их троих, так и не узнал, почему Хабиб хотел отправить Хасбику на заслуженный отдых. К вечеру дождь не только не перестал, а пошел еще сильнее, и Хасбика, отпустив домой сторожа, снова осталась ночевать на ферме. Под непрерывную и частую дробь дождя она листала подшивки старых журналов, знакомых ей от корки до корки.
Но у Хасбики была такая слабость: она питала особое, ни с чем не сравнимое уважение к печатному слову и потому выписывала все журналы, которые только могла предложить ей почтальонша Асият.
Первым подписчиком в ауле был не директор школы, не председатель колхоза и не главный врач, а именно она, Хасбика. И потому, когда начиналась пора подписки, Асият приходила прежде всего к ней и строгим голосом хорошей ученицы зачитывала ей список. Хасбика-ада вся превращалась в напряженное внимание: только бы не пропустить какой-нибудь важный журнал. Склонив набок голову, покусывая верхнюю губу, совсем утонувшую в нижней, и сощурив глаза, словно бы она не только прислушивалась, но и приглядывалась к чему-то, она, не перебивая, слушала Асият. Когда же та замолкала, произносила не сразу, раздумчиво и сосредоточенно: «Та-ак, так… Значит, мне «Работницу», — при этом она загибала свои темные, в трещинах, трудно гнущиеся пальцы, — «Огонек», «Советскую женщину», «Женщину Дагестана» и, пожалуй, «Советский спорт»…»
«Советский спорт» мне дали только четыре на весь аул», — пробовала возразить Асият.
«Ну так что же? — живо возражала Хасбика. — Я ведь его тоже не для засолки беру».
И бедной Асият ничего не оставалось, как, вздохнув, выписать ей и «Советский спорт».
Сколько ей доставалось из-за этого «Спорта»! В каждом доме приходилось объяснять: «Мне дали только четыре на весь аул. Один взяла
