Но разве спасешься от такого ливня, ведь он хлещет словно из горлышек тысяч кувшинов. Женщины, побросав серпы и кирки, держа над головой лопухи, разбежались кто куда. Но гроза кончается так же мгновенно, как началась. И вот уже небо, ставшее еще синее и выше, сияет над головой Хасбики. Умытые лужайки зеленеют и переливаются на солнце, как праздничное мамино платье. И только ручьи, текущие с гор, еще хмурятся да родники прячут на дне разноцветные камушки. И не может Хасбика разглядеть себя, промокшую, в замутненное зеркало родника.
«Хасбик, Хасбик!» — окликает ее мать. И старая Хасбика-ада оглядывается, надеясь увидеть мать: ведь никто больше не называл ее так. Но пусто и одиноко вокруг. Только нудно стучит дождь по крыше да оконное стекло исходит запоздалыми слезами. «Когда же в последний раз она называла меня так?» — пытается вспомнить Хасбика-ада и не может, словно между прошлым и настоящим упала гора и реку ее жизни разделила надвое.
«А ведь нечто похожее было и в природе», — вдруг вспомнила Хасбика. Да, она сама была свидетелем тому, что случается, быть может, раз в столетие. Что в столетие — раз в тысячу лет! Стояла дождливая осень — такая же, как сейчас. Хасбика проснулась от громких криков. Еще не очнувшись от сна, не понимая, что случилось, она бежала вместе со всеми по мокрому вязкому полю. И вдруг остановилась как вкопанная. И все остановились в немом молчании. Там, где еще вчера возвышалась огромная скалистая гора, зияла глубокая пещера, а сама гора, вернее — ее половина, отколовшаяся от нее, лежала, перегородив реку. Так жутко было видеть лежащую гору. В ней было величие и жалкость поверженного великана. И Хасбике хотелось плакать над ней, как над умершим. Река, вытесненная из своего русла горой, широко разлилась вокруг. Вода прибавлялась на глазах.
А через несколько дней за аулом из этой воды образовалось огромное озеро. Посмотреть на него приезжали со всего Дагестана. Была даже комиссия из Москвы.
…Но и эта волнующая картина истлела, изжила себя, растворилась, как все предыдущие, уступила место новой…
Снова лето. Полдневный жар. Разгар сенокоса. Пусто в ауле. Все, кто может передвигаться, в поле. Лишь кое-где в домах сидят столетние старухи, покачивают колыбели. Да и то по три-четыре колыбели собраны под присмотр одной старухи. Сенокос! Каждая трудовая рука на вес золота.
Луг с травой по колено кажется бескрайним. Где-то далеко-далеко, куда доходит взгляд, он сливается с небом. На скошенном участке дымится, исходит паром огромный котел: в нем варится баранина.
Но до обеда еще далеко. «Хирт-хирт-хирт», — слышит Хасбика такой знакомый звук косы, который навсегда остался в ней памятью о зное, о лете, о счастье. Мужчины идут друг за другом, нога в ногу. Впереди всех Асхабали, отец подруги Хасбики. Он в белой войлочной шляпе и в белой рубашке с подтеками от пота. Рукава, подчеркивающие его черный загар, закатаны выше локтя. За ним — Гаджи: у того вместо шляпы два больших лопуха, сцепленных вместе. Третьим идет отец Хасбики Камал. Он маленького роста, но косой размахивает шире всех. Хасбике немного обидно, что не ее отец идет первым. А за ним — Абдула, самый высокий и худой мужчина в ауле. На голове у него большой носовой платок, в трех местах стянутый узелками. Косит он не так широко, как другие, но зато чисто: место, где прошла его коса, словно бритая голова. Хасбика называет его уважительно — Абдула-даци, потому что за его сына Шапи она засватана.
А ниже, по краю луга, косят женщины, и среди них Хасбика. Платье на ней уже не такое короткое, как в прошлом году. И кос ее уже никто не увидит, они закрыты зеленым платочком. Вот Хасбика чуть отделилась от женщин, сорвала колокольчик. Какая большая у него чашечка и полная росы от вчерашнего дождя. Вполне можно утолить жажду. Хасбика поднесла колокольчик ко рту, закинула голову — на язык ей попали холодные капли.
От аромата трав, от кизячного дыма, от запаха баранины, что варится в котле, у нее слегка кружится голова. И все поет вокруг: поют косы, поют жаворонки, по-своему поют кузнечики, и даже цветы, качаясь на ветру, вливают в этот летний хор свои тихие, почти неслышные песни.
А солнце все выше. Все жарче его лучи. Все суше трава. Женщины то и дело бегают к роднику, смачивают лопухи и кладут на голову. Хочется пить. Хочется есть. Хасбика ждет не дождется, когда кто-нибудь из женщин крикнет: «Бросайте косы. Пора есть».
Но и дождавшись этого сигнала, она не поспешит забросить косу в траву, помня наказ матери: «На работу выходи первой, а есть иди последней».
Вот оставлены косы, вытерты о лопухи руки, разложены в тенечке под деревом немудреные яства. Что может быть слаще этих минут! Вытянуты уставшие ноги. Расслаблена спина. Во всем теле затихающий гуд. Кто-то из мужчин уже вынимает из котла исходящее паром мясо, кто-то из женщин расставляет на траве глиняные кувшины с молоком. Мать Хасбики, окидывая взглядом скошенный луг, говорит со вздохом: «Ох, не дожила до этого времени Зулхишат… Как бы она радовалась!»
И Хасбика смутно вспоминает худенькую бойкую девушку, все время мелькавшую то в одном, то в другом конце аула. Куда ни взгляни — всюду маячит ее красная косынка. «Хочу такую косынку», — хныкала маленькая Хасбика, увидя красный платочек и на своей матери. «Ты будешь носить красный галстук, — утешала ее мать, — и будешь ходить в школу. Обязательно. Вот увидишь!» Помнит Хасбика и тот черный день, который пришел в их аул. Совсем маленькая была, а помнит.
Однажды вечером, когда они сидели у очага, раздалось три выстрела.
«Вай!» — испугалась Хасбика и уцепилась за материн подол. Отец сорвал со стены кинжал и выбежал со двора. Вернулся он вскоре, как-то беспомощно опустился на табурет и сказал глухо: «Зулхишат убили».
На кладбище Зулхишат несли на руках. Тело ее было покрыто красным полотнищем. Концы его развевались на ветру, и казалось, что в воздухе вокруг ее тела пляшет пламя.
Шариатский закон запрещал женщинам провожать умерших на кладбище. Но в этот раз, может быть впервые в жизни, за телом покойной шли и женщины, и дети. Хасбика чувствовала себя счастливой и гордой: ведь ей доверили барабан, и она изо всех сил ударяла палочками по туго натянутой воловьей коже. И эта процессия из мужчин, женщин и детей явственно говорила о том, что в мире что-то сдвинулось, изменилось и к прошлому нет возврата.
Старый мулла с четками в руках попытался преградить им
