руку и подтолкнул свое инвалидное кресло:
– Пойдем.
Джибриль последовал за ним, но солдат схватил его и пихнул в сторону толпы, идущей к мосту.
– Не трогай моего сына, – прошипел отец. – Кто ты такой?
Солдат поднял винтовку, чтобы ударить его прикладом по лицу.
– Нет! – крикнул Джибриль.
И тут мой отец дал себе пощечину. Потом еще одну.
– Кто дал тебе право бить меня? Единственный, кто может это сделать, это я сам!
И еще одну. Солдат в испуге отпрянул.
– Прекрати, папа! – кричал Джибриль. Ему было невыносимо смотреть на это.
И еще одну. Солдат решил, что старик сумасшедший. И отстал от них.
Им пришлось уйти с дороги, чтобы не наткнуться на солдат. Навстречу им шли беженцы.
– Откуда вы?
– Из Иерусалима, – отвечали беженцы.
– Вы должны остаться, – уговаривал их отец.
– Нет, и вы не ходите туда. Там стреляют, – возражали ему беженцы.
– Идем, Джибриль!
Джибриль толкал коляску по сухим полям. Ни единого дерева, которое бы отбрасывало тень. Гул самолетов и грохот взрывов. В какой-то момент у инвалидной коляски отломилось колесо. Джибриль пытался починить его, но тщетно. Отец проклинал Леви Эшколя и короля Хусейна. Джибриль взвалил отца на спину и двинулся дальше. Отец обхватил руками Джибриля за шею, а тот поддерживал его за ноги. Так они шли на запад, без воды, пока солнце не свалило их. Измученные, они опустились на сухую землю. Они вспоминали о лете 1948 года, как они несколько дней брели по жаре. Как тогда спустили мальчика на веревке в колодец и вытащили его. Как люди высасывали до последней капли влагу из его одежды.
* * *
Джибриль нес отца всю ночь. Они слышали выстрелы. Видели, как в темноте проезжают танки. На восходе солнца над оливковыми рощами разнесся призыв муэдзина. Они узнали церковные башни и минареты Вифлеема.
* * *
Улицы Старого города были пугающе пусты. Казалось, Вифлеем превратился в город-призрак. Отец и Джибриль в ужасе решили, что люди бежали и отсюда. Но потом увидели лица в окнах.
– Идите скорее домой! – крикнула пожилая женщина.
Был комендантский час. Никто не покинул город.
Мы с бабушкой выскочили из дома, заслышав крики соседей.
– Абу Башар вернулся! Хвала Аллаху!
Мы бросились в объятия друг друга прямо на пороге и обнимали их с такой силой, что Джибрилю пришлось опуститься на колени. Мы сидели на земле, обнявшись и плача. А потом укрылись в доме, пока нас не заметили солдаты. Мы дали им попить и поесть. Отец был слишком взволнован и не смог проглотить ни кусочка. Все это время он гладил Джибриля по голове, целовал его и плакал. Потом они рассказали, что произошло.
На стуле лежало мое почти готовое свадебное платье.
* * *
Военные джипы носились по пустым улицам. Мы слышали, как солдаты переговариваются по рации на иврите, и держались подальше от окон. Мы передавали еду с балкона на балкон. Мы объясняли детям, почему их не пускают на улицы. Мы тайно перебирались с крыши на крышу и обменивались новостями. Все знали истории беженцев 1948 года, но на этот раз, клялись мы друг другу, мы не позволим себя изгнать.
* * *
To exist is to resist, существовать – значит сопротивляться, написал кто-то на стене.
* * *
Но мы оплакивали Иерусалим. Они заняли Старый город, сердце Палестины с храмом Гроба Господня, Харам аль-Шарифом и Куполом Скалы. За одну ночь бульдозеры сровняли с землей марокканский квартал. На седьмой день Шестидневной войны, когда взошло солнце и пыль осела, жители Иерусалима увидели, что перед Стеной Плача, где раньше тесно стояли дома, лежит пустая площадь.
* * *
На Вифлеем опустилась свинцовая тишина. Комендантский час был не нужен, все прятались по домам от стыда. Неделю назад мы были гордыми, сплоченными арабами, а теперь нас отбросили в прошлое, какими были палестинцы на протяжении веков: под властью чужаков на собственной родине. Я винила себя за то, что не воевала вместе с федаинами. За то, что помешала Джибрилю воевать. Если каждый заботится только о крыше над своей головой, у нас никогда не будет государства, способного защитить наших людей.
Но в те же дни произошло и нечто удивительное: мой отец и мой брат снова разговаривали друг с другом. Как взрослые. Во время долгих ночей комендантского часа отец рассказывал нам о Яффе, о маминых праздниках и о нашем дяде, аммо Башаре. Как он сражался против англичан. Как отец стоял у могилы брата и поклялся назвать своего первенца в его честь. Джибриль внимательно слушал. Он впервые действительно слушал отца, не противореча ему. И тут папа разрыдался.
– Я должен был дать ему другое имя. Это имя стало его проклятием.
Джибриль обнял папу:
– Это не твоя вина, папа. Башар родился бойцом и умер бойцом.
Я предпочла бы, чтобы Башар был жив и находился рядом с нами. Но испытала невероятное облегчение от этого примирения, на которое уже перестала надеяться. Папа снова и снова рассказывал, как храбро Джибриль нес его на себе всю ночь. А Джибриль наконец понял, что его отец не был трусом. Проклятие, стоявшее между ними после смерти Башара, исчезло.
* * *
Я уже не помню, сколько дней мы провели взаперти. Помню только, как я заворачивала последний рис в виноградные листья на кухне, когда отец позвал меня.
– Амаль! Слушай! По радио поет Файруз! [77]
Он сидел в гостиной около радиоприемника. По каирскому радио играла песня, выражавшая чувства миллионов людей от Багдада до Касабланки. Al Quds Al Atika. Старый Иерусалим. Отец сделал погромче. У меня по спине пробежала дрожь.
Я бродила по улицам, улицам старого Иерусалима.
Мимо лавок, оставшихся от Палестины.
Они рассказали мне, что произошло,
и подарили мне вазу
Как воспоминание об изгнанниках, ожидающих возвращения.
Я бродила по улицам, улицам старого Иерусалима.
Остановилась отдохнуть у двери, и она стала мне другом.
Ее печальные глаза повели меня
прочь из города,
в мое несчастное изгнание.
Файруз была для нас тем же, чем Умм Кульсум была для наших родителей. В темное время она появилась словно из ниоткуда и очаровала сердца всех арабов. Она была ливанкой, но ее слова шли будто из сердец палестинцев. Она была христианкой, но мусульмане обожали ее. Ее голос сиял, как утренняя звезда. Кристально чистый, несокрушимый и нежный. На сцене она стояла неподвижно, без единого жеста, а ее черные глаза были устремлены вдаль.
