достоинства Будена. Он лучше всех распознал, что хотел сказать Домье, и первый в Европе оценил новаторства Рихарда Вагнера, увидев лишь одну постановку его «Тангейзера». Вот ведь как: для Гюго женщины Делакруа были лягушками, для Бодлера – воплощением красоты.
Как критик Бодлер не терпел доктрин и систем, боясь быть скованным эстетической установкой и, как в поэзии, желая оставаться всецело свободным. Впрочем, одна «доктрина» у него была: непредвзятость.
Если критика хочет быть справедливой или, иными словами, если она хочет оправдать свое назначение, она должна быть страстной, пристрастной, воинствующей, она должна исходить из позиции сугубо индивидуальной и в то же время такой, которая открывает, возможно, более широкие горизонты.
Как критик Бодлер готовил публику к сегодняшнему восприятию живописи, внушал мысль о доверии к самобытности изобразительного искусства, сколь бы странной она ни казалась.
Р. Ж. Кастекс: «В истории французской литературы Бодлер, без сомнения, единственный художественный критик, чей авторитет и компетентность ни разу не были оспорены специалистами».
Бодлер понимал, что сопротивление новому искусству неизбежно, ибо люди любят привычное и яростно противостоят новому. Но наступательная сила произведения искусства должна превосходить сопротивление конформизма. Бессмертным произведение искусства делает именно эта сила, это мужество, этот героизм, позволяющие пронзить очевидное и отразить неведомую реальность.
Эстетика Бодлера – это врожденное эстетическое чувство.
Там, где следует видеть только Прекрасное, наша публика ищет только сходство с Реальным. Зритель лишен непосредственного, врожденного эстетического чутья; он способен, быть может, воспринимать искусство как философ, моралист, инженер, любитель назидательных историй – словом, как угодно, но только не с помощью эстетического чувства.
Естественно, он был антипрагматиком и гневно клеймил все попытки извлечь из произведения пользу и поучение. Хотелось бы знать, что бы он сказал о «высшем» достижении – искусстве-идеологии?
Я не хочу сказать, что поэзия не облагораживает нравы, – пусть меня поймут правильно, – что ее конечный результат не состоит в том, чтобы поднимать человека над уровнем низменных интересов. Это было бы абсурдом. Я говорю, что поэт, поставивший своей целью мораль, уменьшает свою поэтическую силу, и не будет опрометчивым сказать, что его произведение получится плохим. Поэзия не может, под страхом смерти или вырождения, смешиваться с наукой или моралью. Ее предметом не может быть Истина, но только она сама.
Бодлером кончается эйфорическое любование собой, с него начинается пристальное вглядывание в себя. «Есть красота, что древним неизвестна…» Что это за красота? – Человек – каков он есть – со всем своим злом и добром. Последние из романтиков еще испускали свои восхищенные стоны или слали проклятия миру. «Цветами Зла» он принимал его таким, как он есть.
Мне всегда казалось, что в Природе, цветущей и молодящейся, есть нечто прискорбное, грубое и жестокое – нечто, граничащее с бесстыдством.
Главная идея его эстетики в том, что правда о человеке нравственна и плодотворна. Чистота искусства даже не в свободе от поучений, а в доверии к публике. Это мы боимся ее и не доверяем ее чутью, а вот эстет и элитарист Бодлер доверял своим читателям – тем и велик!
Если для Шефтсбери красота – внутренняя добродетель, то Бодлер, эпатируя сусальность, испытывая к ней амбивалентные чувства, подчеркивает все многообразие человека и мира.
Впрочем, он не был здесь первопроходцем. Уже Киркегор и Шопенгауэр – по-разному и независимо друг от друга – поняли и обосновали грядущий бодлеризм: трагическую компоненту бытия. Уже Жан-Поль знал, что не совестливость рождает поэтов, но – боль и Божий дар. Эстетика уже вплотную подошла к новым рубежам. Уже у Блейка находим: «мораль – понятие второстепенное, относящееся к области философии, а не поэзии». Уже Китс освобождает поэзию от моральной ответственности: «Что страшно этически, то может быть прекрасно эстетически». Уже Розенкранц выдвигает идею эстетического оправдания безобразного как «саморазрушающейся красоты». Той же доктрины придерживается и Курбе, о котором писали: «Ничто не отталкивало его, если в этом была истина, даже порок». Истина, какой бы она ни была, была знаменем и Золя, и Бальзака, и философа Гюйо: «Принцип искусства – жизнь».
Затем О. Уайльд подведет итог: первое условие критики состоит в том, чтобы критик признал, что область искусства стоит совершенно отдельно и в стороне от сферы этики.
Бодлер, возможно, не стал бы вдохновенным певцом изнаночной жизни, трагедии существования и сплина, не будь тоска, неприкаянность и абсурд болезнью века, открытой Мюссе и Шатобрианом. И все же между ними огромная разница: романтический поэт несчастен, и само это несчастье – знак Бога, небесный дар; для Бодлера человеческая трагедия – внутри человека, он сам ее творец и сам свой спаситель.
Бодлер сознавал, что страдание облагораживает красоту и что повышенная чувствительность к боли – отличительное качество Человека (как скажут позже, «гений болезни неизмеримо выше гения здоровья»). Эстетика Бодлера – более глубокое осознание сосуществования в Прекрасном взаимоисключающих начал, радости и несчастья, вдохновения и страдания с доминированием последних:
Я нашел определение Прекрасного – моего Прекрасного. Это нечто пылкое и печальное, нечто слегка зыбкое, оставляющее место для догадки. Если вы не возражаете, я приложу это свое определение к осязаемому предмету, например к самому интересному из всех, существующих в человеческом обществе, – к лицу женщины. Обольстительное, прекрасное – я говорю все о нем, о женском лице, – оно навевает мысли, пусть и смутные, но исполненные одновременно меланхолии, усталости, даже пресыщенности, или, напротив того, распаляет пламень, жажду жизни, смешанную с такой горечью, какую обычно рождают утрата и отчаяние. Тайна и сожаление тоже суть признаки Прекрасного…
Вильгельм Левик:
Воспеванию красоты посвятил он немало проникновенных строф:
И дьявол ты иль Бог, созданье тьмы иль света —
Что мне, когда одним движеньем губ иль глаз,
О ритм, о цвет, о звук! ты в плен берешь поэта,
Чтоб мерзкой жизни груз он сбросил хоть на час.
Об утраченной красоте сожалел он, глядя на современных людей:
Люблю тот век нагой, когда под звуки лиры
С вершин сам Феб сходил, чтоб золотить кумиры,
И людям страх был чужд, и ложь дыханьем зла
Ни женщин, ни мужчин еще не обожгла.
Их звал небесный луч, ласкаясь к ним с любовью,
Служить лишь красоте, лишь силе и здоровью.
И наконец, о доминанте красоты в трагическом течении собственной жизни сказал он в терцетах одного из своих прекраснейших
