преступником, заявляет, что он «кругом виноват», уличает себя как человека, «имеющего понятие о долге, равно как и о нравственных обязательствах, но постоянно их нарушающего».
Как и Ницше, Бодлер глубоко осознал филистерство и лицемерие морального ханжества и в «Моем обнаженном сердце» провел глубочайшую параллель между общественным лицемерием и поведением потаскухи:
Все эти тупые буржуа, без конца твердящие слова: «безнравственно, безнравственность, нравственное искусство» и другие глупости, напоминают мне Луизу Вильдье, шлюху ценой в пять франков, которая однажды за компанию со мной отправилась в Лувр, где никогда прежде не была, и там принялась краснеть, прикрывать лицо руками и, поминутно дергая меня за рукав, вопрошала перед бессмертными статуями и полотнами: да разве можно выставлять на всеобщее обозрение такие неприличности?
Крупная ошибка многих биографов Бодлера – обвинения в аморализме, унаследованные от обвинителей на процессе по делу «Цветов Зла». Бодлер сам дал повод, слишком часто возвращаясь к теме своей «вины». Но ведь исследователи, «разобравшие» жизнь этого человека, как говорится, «по дням и часам», в один голос уверяют, что в его жизни не было никаких тайных преступлений, за исключением обычных человеческих слабостей и сексуальных странностей. «Виновность» Бодлера – исключительно его высочайшая нравственная чувствительность, склонность к мистификации, инфантилизм.
При всем своем нонконформизме, склонности к «переоценке ценностей», нравственных исканиях Бодлер – проповедник традиционных моральных принципов (нравственная чистота, труд, милосердие, умеренность, долг), в меру своих природных возможностей следующий им (и, если, в припадках пароксизма, бахвалящийся собственным аморализмом, то только в силу эпатажного характера, провокативности).
Испытываемое Бодлером чувство греха – результат не его деяний, но свойство его психики, «сознания, живущего во зле»: он начал терзаться угрызениями совести с детства – задолго то того, как мог действительно «впасть во грех». В юношеском возрасте он пишет матери, что «не осмелился показаться на глаза г-ну Опику во всей своей неприглядности», и постоянно винит себя «во множестве недостатков, которые не назовешь приятными». Мне не приходит в голову пример другого человека (разве что Кафки), оставившего столько обвинений в свой адрес, сколько их сделал Бодлер. Но это вовсе не плод «нечистой совести» – это все те же следы христианской «средневековости» в душе тонко чувствующего человека, «ясное сознание» которого позволяет ему заметить в себе это свойство характера:
Этот смешной, недостойный, дурной поступок, воспоминания о котором одно время мучили меня, находится в решительном противоречии с моей истинной природой; моя нынешняя природа, равно как и то тщание, с которым я ее рассматриваю, инквизиторское усердие, с которым я ее анализирую и сужу, подтверждают мою благородную и божественную приверженность к добродетели. Много ли найдется на свете людей, готовых к такому же суду над собой, строгих к себе вплоть до самоосуждения?
Из всех видов греха, инкриминируемых самому себе, на первом месте, конечно, стоял грех любви – и здесь вновь сказывается христианство поэта. Будь он Данте, в глубине льдов Коцита его «Комедии» были бы помещены эротоманы. Женщина для него воплощение Зла именно по причине ее сексуальности – чар Сатаны.
Мазохизм Бодлера выражался в удовольствии от самооговора, в бесконечном количестве тех «напраслин», которые он (как Фёдор Достоевский) возводил на себя. Можно согласиться с Ж.-П. Сартром, что его жизненные перипетии «накликаны» им самим, что он сам сделал свою жизнь наказанием:
Да и чем, в сущности, была вся жизнь Бодлера, если не сплошным наказанием? Лично я не обнаружил в этой жизни никаких случайностей, никаких незаслуженных или неожиданных невзгод; создается впечатление, что в любом предмете Бодлер отражался, словно в зеркале; любое событие его жизни выглядит как тщательно обдуманное наказание; он желал семейного совета, и он его получил, мечтал об осуждении своих стихов и добился его, как добился провала на выборах в Академию или той нездоровой известности, которая оказалась столь непохожей на грезившуюся ему славу. Он делал все возможное, чтобы выглядеть гадким в глазах окружающих, оттолкнуть и отвратить их от себя. Он сам распространял о себе унизительные слухи и, в частности, особенно позаботился о том, чтобы его принимали за гомосексуалиста.
«Бодлера, – рассказывает Бюиссон, – взяли курсантом на борт корабля, отплывавшего в Индию. Об обращении, которому его подвергли, он рассказывал с ужасом. Стоит только вообразить этого изящного, хрупкого юношу, почти женщину, а заодно вспомнить о матросских нравах, чтобы поверить в его правдивость; слушая его, вы не можете сдержать дрожь». 3 января 1865 г. он пишет из Брюсселя г-же Поль Мёрис: «Меня приняли здесь за полицейского агента (ловко подстроено!)… за педераста (я сам распространил этот слух, и мне поверили)». Нет сомнения, что именно Бодлер распустил коварную и совершенно беспочвенную сплетню (переданную Шарлем Кузеном) о том, чтобы его якобы исключили из лицея Людовика Великого за гомосексуализм. Впрочем, не ограничиваясь приписыванием себе всевозможных пороков, он не останавливается и перед тем, чтобы выставить себя на посмешище. «Всякий другой на его месте просто умер бы, выгляди он таким потешным, каким хотел казаться Бодлер, получавший от этого удовольствие», – пишет Асселино. В рассказах людей, знавших Бодлера, сквозит такая высокомерная насмешка по отношению к его экстравагантным выходкам, которая современному читателю кажется совершенно невыносимой. Сам он пишет в «Фейерверках»: «Когда я внушу всему свету гадливость и омерзение, тогда я добьюсь одиночества».
Несомненно, что главную роль тут играет потребность в самонаказании, причем это верно даже применительно к сифилису, которым он заразился едва ли не нарочно. Во всяком случае, в молодости он сознательно шел на риск заболевания, в чем сам же и сознается, когда говорит о своей тяге к самым что ни на есть грязным проституткам. Всяческая мерзость, нечистоплотность, болезнь, больница – в от что влечет Бодлера, вот чем прельщает его «ужасная еврейка» Сара.
Еще один порок: на ней парик! Но если
Густые волосы ее давно облезли, —
Что за беда! Юнцы торопятся взахлеб
Покрыть лобзаньями ее плешивый лоб.
…
Ей только двадцать лет, но пылкая красотка —
Уже владелица двойного подбородка,
И все же что ни ночь ей падаю на грудь
И по-младенчески спешу лизнуть, куснуть.
Бывает, ни гроша нет у моей бедняжки,
Чтоб вдосталь умастить свои бока и ляжки, —
Но я безудержней целую эту плоть,
Чем Магдалина встарь – стопы твои, Господь!
Созданье бедное – и радость ей не в радость:
Хрип раздирает грудь и заглушает сладость;
В ее мучительном
