Отпуская послов, Грозный передал через них для короля письмо, в котором, между прочим, были слова:
«Ничем не умолишь меня, если не откажешься от Ливонии. Надежда твоя на цесаря есть пустая. Говори, что хочешь; но словами не защитишь земли своей».
Мы и раньше знакомились с дипломатическими приемами Грозного. Помним его выпады в сторону Ордена накануне Ливонской войны. Но тогда русскому царю представлялся слабый противник, каким была Ливония, а о возможном заступничестве за нее кого бы то ни было московский государь не догадывался. Здесь же его дипломатическая несостоятельность выходит наружу во всем своем блеске. На четырнадцатом году войны, принявшей затяжной характер, и туманные перспективы которой понемногу стали приобретать ясные очертания, причем ясность эта явно была не в пользу московской стороны, русский самодержец продолжал сохранять тот же тон, с которым он начинал эту бойню против слабого во всех отношениях противника. Понятно одно, русский царь потерял почву под ногами, он не соизмерял своих возможностей с реальным положением вещей, не чувствовал этого положения и совершенно не ориентировался в происходящем вокруг, а потому все больше и больше оказывался в изоляции. Он продолжал сноситься с Литвой, вернее с Речью Посполитой, с которой у него не было ни настоящей войны, ни прочного мира, и обе стороны, как могли, использовали очередную передышку, накапливая силы для будущего. Датский король Фредерик после заключения мира со Швецией пытался в ливонских делах сохранять нейтралитет, или, во всяком случае, делал вид, что не участвует ни на чьей стороне. Он заверял русского царя в искренней дружбе, но дружба эта не шла дальше пустых обещаний в поддержке против торговой блокады. Фредерик даже не сообщил Ивану Грозному о своем мире со Швецией, наивно полагая, что такую информацию можно долго держать в секрете. Впрочем, непонятно, что он хотел добиться таким утаиванием. Но именно через датского короля император Максимилиан обращался к московскому царю с просьбой опасной грамоты для своих послов. Царский ответ в Данию звучал так:
«Фредерик хорошо делает, что желает нам быть верным другом до конца жизни; но то нехорошо, что без нашего веления мирится с неприятелем России. Да исправится; да стоит с нами заедино; да убедит шведов повиноваться воле моей!.. Послов брата нашего, Максимилиана, ожидаем: им путь свободен сюда и отсюда».
Но, безусловно, основными для Москвы оставались отношения с Речью Посполитой. Здесь тон был совсем иным, чем с властями Швеции, видимо у Грозного хватало соображения не раздражать излишней заносчивостью и высокомерием своего главного и наиболее серьезного противника. В 1571 году велись переговоры с посланником Сигизмунда, который от имени короля выразил недовольство тем, что русские в противность договора заняли Тарваст, что ставленник русского царя герцог Магнус во время ревельского похода повоевал некоторые погосты, принадлежавшие Литве. Польский король предлагал царю Ивану некоторые ливонские города за Полоцк. Русская сторона, а ее на переговорах представлял думный дьяк Андрей Щелкалов, оправдывалась тем, что Магнус воевал не литовские, а шведские владения, что Тарваст занят русскими согласно достигнутым ранее договоренностям, что, наконец, царь уступит королю Полоцк, если Сигизмунд согласится уступить всю Ливонию. Чуть позже Грозный согласился оставить в руках короля и Курляндию. Кроме всего прочего, дипломаты Грозного всячески пытались склонить западного соседа к союзу с Москвой против Швеции, а это условие для польско-литовской стороны было самым неприемлемым. Противники России к тому времени полностью определились с внешнеполитическими целями, и Речь Посполитая уже заручилась союзом Швеции против Москвы. Но на ближайшее время непосредственно военные действия в Ливонии ожидались на шведском участке фронта.
Можно понять, как оскорбился Юхан шведский требованиями русского царя, в особенности теми, что касались королевы. Шведский король ничем не ответил Грозному и тем показал, что он не собирается искать мира на условиях, предлагаемых московским самодуром. Но вот воевода в Орешке, который напрямую сносился с выборгским королевским наместником, сообщил царю, что из Выборга идут слухи, будто бы московский царь сам просит мира у шведской стороны. Негодованию русского царя не было предела. А тут еще к этому времени как раз поспела весть о победе над татарами при Молодях. И если Грозный даже после поражения от хана в сношениях со шведским королем не изменял своему привычному тону, то можно понять, до какой степени вознеслась его спесь после большой победы. Тогда царь Иван разразился в адрес шведского короля такой грамотой:
«Скипетродержателя Российского царства грозное повеление с великосильною заповедью: послы твои уродливым обычаем нашей степени величество раздражили; хотел я за твое недоумие гнев свой на твою землю простереть, но гнев отложил на время, и мы послали к тебе повеление, как тебе нашей степени величество умолить. Мы думали, что ты и Шведская земля в своих глупостях сознались уже; а ты точно обезумел, до сих пор от тебя никакого ответа нет, да еще выборгский твой приказчик пишет, будто нашей степени величество сами просили мира у ваших послов! Увидишь нашего порога степени величества прощенье этою зимою; не такое оно будет, как той зимы! Или думаешь, что по-прежнему воровать Шведской земле, как отец твой через перемирье Орешек воевал? А как брат твой обманом хотел отдать нам жену твою, а его самого с королевства сослали! Осенью сказали, что ты умер, а весною сказали, что тебя сбили с государства. Сказывают, что сидишь ты в Стекольне в осаде, а брат твой, Эрик, к тебе приступает. И то уже ваше воровство все наружи: опрометываетесь, точно гад, разными видами. Земли своей и людей тебе не жаль; надеешься на деньги, что богат. Мы много писать не хотим, положили упование на Бога. А что крымскому без нас от наших воевод приключилось, о том спроси, узнаешь. Мы теперь поехали в свое царство на Москву и опять будем в своей отчине, в Великом Новгороде, в декабре месяце, и ты тогда посмотришь, как мы и люди наши станем у тебя мира просить».
Король не остался в долгу и на последние выпады Грозного отвечал бранным же письмом. Этим дипломатические приемы урегулирования спорных вопросов оказались исчерпанными. Война стала неизбежной, и осенью 1572 года восьмидесятитысячное русское войско вступило в Северную Ливонию.
О серьезности задуманной кампании говорят собранные для ее проведения силы. Армия стала второй по численности за все время Ливонской войны и уступала лишь силам, собранным для полоцкой операции 10-летней давности. А общим между обеими кампании стало то, что русскую армию на этот раз вновь возглавил царь. Последняя победа над Девлет-Гиреем, обеспечившая относительное спокойствие на южном рубеже, а также временное затишье на литовском участке фронта, вызванное внутренними событиями в Речи Посполитой, позволили русскому царю организовать крупную наступательную операцию против шведского присутствия в северной части Ливонии. Конечной целью русское командование вновь ставило овладение Ревелем, но на этот раз, в отличие от кампании Магнуса двухлетней давности, оно не стало углубляться в контролируемую шведами территорию, оставляя за собой находившиеся в руках противника крепости и замки. Воеводы решили захватить все опорные пункты неприятеля на пути из своей земли к Ревелю и планомерно очистить от врага всю территорию от своих границ вплоть до его главной морской базы, а уже в последнюю очередь овладеть ей самой.
Первым на пути московского царя встал замок Вейсенштейн, обороняемый гарнизоном из пятидесяти человек, правда, на защиту замка встало все гражданское население, сбежавшееся из окрестностей ввиду приближения русских. Здесь царские воеводы встретили сопротивление, какого це ожидали. Горстка немцев и шведов несколько дней противостояла десяткам тысяч ратников московского войска, и только когда тяжелая артиллерия разнесла стены и башни, а внутри замка от каленых ядер и зажигательных снарядов пылали пожары, бросившаяся на приступ русская пехота сумела подавить сопротивление последних защитников.
Торжествуя победу, Грозный отправил шведскому королю новое письмо:
«Что в твоей грамоте написана брань, на то ответ после; а теперь своим государевым высокодостойным чести величества обычаем подлинный ответ со смирением даем: во-первых, ты пишешь свое имя впереди нашего — это непригоже, потому что нам цесарь римский — брат и другие великие государи; а тебе им братом называться невозможно, потому что Шведская земля тех государств честию ниже…
Казним тебя и Швецию, правые всегда торжествуют! Обманутые ложным слухом о вдовстве Екатерины, мы хотели иметь ее в руках своих единственно для того, чтобы отдать королю польскому, а за нее без кровопролития взять Ливонию. Вот истина, вопреки клеветам вашим. Что мне в жене твоей? Стоит ли она войны? Польские королевы бывали и за конюхами. Спроси у людей знающих, кто был Войдило при Ягайле? Не дорог мне и король Эрик: смешно думать, чтобы я мыслил возвратить ему престол, для коего ни он, ни ты не родился. Скажи, чей сын отец твой? Как звали вашего деда? Пришли нам свою родословную; уличи нас в заблуждении: ибо мы доселе уверены, что вы крестьянского племени. О каких древних королях шведских ты писал к нам в своей грамоте? Был у вас один король Магнус, и то самозванец: ибо ему надлежало бы именоваться князем. Мы хотели иметь печать твою и титло государя, шведского не даром, а за честь, коей ты от нас требовал: за честь сноситься прямо со мною, мимо новгородских наместников. Избирай любое: или имей дело с ними, как всегда бывало, или нам поддайся. Народ ваш искони служил моим предкам: в старых летописях упоминается о варягах, которые находились в войске самодержца Ярослава-Георгия: а варяги были шведы, следственно, его подданные. Ты писал, что мы употребляем печать римского царства: нет, собственную нашу, прародительскую. Впрочем, и римская не есть для нас чужая: ибо мы происходим от Августа-Кесаря. Не хвалимся и тебя не хулим, а говорим истину, да образумишься. Хочешь ли мира? Да явятся послы твои перед нами!»
