31
Тадеуш Бронич, возвращавшийся из Турции, благополучно пересек южную границу. Но пока он, благодушествуя, ехал из Баку, одной рукой держа баранку, а локоть другой лихо выставил за окно, на западную, советско-польскую границу в УВД к Проценко ушли две телефонограммы примерно одного содержания: "Приехал, встречайте".
Стекла в машине были опущены, жаркий сквозняк метался по салону, вдоль дороги тянулся унылый пейзаж – холмы с уже сожженной травой, на которых иногда возникали медленно передвигавшиеся комочки – стада баранов. Скаты шипели на расплавленном асфальте. В безоблачном, утратившем от зноя синеву небе висело бесцветное солнце. В тени, как сообщило радио, под сорок (но где эта тень?!), а сколько же на солнцепеке, на этом шоссе? Все шестьдесят? Ужас! Как тут можно жить?! Но "Вольво", слава Богу, знала свое дело, двигатель работал без сбоев, бак полон. Тадеуш заправился девяносто восьмым у интуристовской колонки, сунув в окошечко небритому жирному заправщику сувенирную дешевку – прозрачную авторучку с голой девкой внутри, при наклонах жидкость, в которой плавала девка, либо натягивала на нее купальник, либо снимала его…
В Баку он пробыл неделю, отдохнул, встретился с приятелями – деловыми людьми, покайфовал. Настроение было хорошим, поездка удалась: выгодно сбыл кольца в Болгарии и Турции. Правда, несколько огорчился, узнав от бакинских друзей, что их курьер, возивший "Пробе" фабричные бирки к кольцам, съездил неудачно – рэкетиры хапанули его чемоданчик, пришлось уносить ноги. Но это не страшно, главное, что ушел, а новый пакетик с бирками он, Тадеуш, захватит с собой. В Турции он плотно загрузился шмотками. Сбросит своим людям на Украине. Оттуда заберет кадмиево-никелевые листы, каждый тут стоит 4-5 бутылок водки, а в Польше 700-800 долларов. Вез он из поездки приличную сумму "зеленых", вписал их в декларацию, так что осложнений на западной границе не должно быть. Правда, немножко "зеленых" и "деревянных", когда сдаст шмотки, придется отвалить парням за прежнюю партию колец. Но вот брать ли у "Пробы" новую – вопрос. Может, потерпеть, отложить до следующего раза, чтоб не перенасыщать польский рынок и не привлекать внимания, хотя здорово выручает этот поликаувиль?!.. При воспоминании о Польше остро захотелось скорее добраться, услышать родную речь; сестра Марыська сварит любимые флячки, выставит две бутылки "сенатора" из холодильника. Подумав о холодном пиве, Тадеуш ощутил вязкую слюну во рту; сейчас, потный от зноя, он уплатил бы любые деньги за бутылку… Дома, уладив все дела, отлежавшись два-три дня, позвонит в Тарнув и услышав в ответ веселое женское "Хальо, я слухам!", скажет: "Баська, укладывай чемодан, дорогая, едем в Сопот на месяц. Позвони в тамошний ОРБИС [польская туристическая фирма] на Богатеров Монте-Кассино, закажи хорошую частную квартиру. Закажи от своего имени. Поняла? Самую лучшую, форсы есть. Захвати ракетку, я привез тебе коробку мячей "Шлезингер". Будешь бегать в шортиках по корту, показывать свои длинные ножки бесплатно. А ночью я сниму с тебя эти шортики тоже бесплатно, а потом пойдем на пляж и будем купаться голенькими… Ха-ха-ха!".
32
Как каждый нормальный человек, Юрий Лагойда не любил очередей, но как каждый нормальный "совок", увидев хвост к лотку, где продавали свежую горбушу, Лагойда пристроился за какой-то взмыленной дамой, от которой резко разило смесью пота и дезодоранта. Прикинув, понял, стоять придется минут сорок-пятьдесят, значит опоздает, а Вячин будет ждать, как уговорились. Не годится. Лагойда не любил опаздывать. Горбушу продавали по 45 за килограмм. Он знал, что к концу дня, на рынке тетки-спекулянтки будут гнать по сотне за рыбину. Ему, одинокому (в прошлом году разошелся с женой), денег хватало через голову, поэтому, поразмыслив, решил не стоять. И едва хотел отойти, как услышал:
– Юра! Лагойда! – кто-то позвал из очереди.
Оглядевшись, увидел знакомого фармацевта-технолога с химфармзавода. Они познакомились лет пять назад в круизной поездке по Дунаю, с тех пор иногда перезванивались, встречались за кружкой пива, а еще их связывал Назаркевич, знавший обоих.
Поздоровались.
– Рыбки захотел, – спросил фармацевт.
– Стоять не буду, времени нет.
– Я слышал, ты ушел в кооператив к Коле Вячину?
– По совместительству.
– Что у Сереги Назаркевича? Все еще под следствием?
– Да.
– Жалко парня.
– Да.
– Дело у нас с ним хорошее сорвалось.
– Какое?
– С поликаувилем.
– С поликаувилем?
– Ты только не очень распространяйся. Кубракова была против, мол, кустарщина, отказалась экспериментировать. Правда, Кубраковой уже нет, но все равно афишировать не стоит. Мы с Сергеем испытали лак, как упаковочный материал: таблеток, всяких драже. Это была идея Назаркевича. Эффект потрясающий, срок хранения лекарств увеличивается в три-четыре раза… Экономия денег, а, главное, – сырья: фольги, сам понимаешь… Теперь все накрылось.
– А откуда у вас поликаувиль? – насторожился Лагойда.
– Сергей дважды приносил граммов по пятьдесят, сливал из отстойника. Этого хватало с лихвой.
– Запатентовали?
– На каком основании? Во-первых, до конца эксперимент не довели, во-вторых, лак-то, в сущности, Сергей брал нелегально.
– Оба вы вроде тихие, а вон как шустрили!.. А если бы опять достали лак, продолжал бы работы?
– Где ты теперь возьмешь лак? Серега – ту-ту.
– Это я гипотетически.
– Нет, все равно в итоге надо выходить на ваш институт. Возможно сейчас, когда Кубракова не помеха, Яловский согласился бы взять под опеку эту тему. Но без Назаркевича не потяну.
– Да… зигзаги… – Лагойда посмотрел на часы. – Будешь стоять? кивнул на очередь.
– Постою.
– Я пошел, опаздываю.
– Привет Коле Вячину…
Всю дорогу до кооператива Лагойда думал об услышанном от фармацевта, пытаясь оценить по-всякому, прикидывал, сообщить ли об этом Вячину, но так ничего и не решил…
В узенькой приемной Вячина секретарша мягко, как на беззвучном пианино, касалась клавиатуры компьютера, иногда поглядывая на дисплей.
– Николай Николаевич у себя? – поздоровавшись, спросил Лагойда.
– Нет, срочно ушел в прокуратуру, звонили оттуда.
– Давно? – насупился Лагойда.
– Минут сорок назад.
– Он направился было к выходу, но секретарша остановила его:
– Юрий Игнатьевич, вам звонили.
– Кто?
– Какой-то Женя, сказал, что разыскивал вас в институте.
– И больше ничего?
– Больше ничего.
– Спасибо, – он быстро вышел.
Вечером Лагойда позвонил Вячину домой:
– Я приходил, но ты побежал в прокуратуру. С повинной, что ли? спросил он шутливо. – Чего они хотели?
– Да ну их к черту! Одно и то же: где был тогда-то, зачем приходил к Кубраковой, на чем ездил в Польшу, зачем, почему интересовался поликаувилем…
– Подлавливали, может на этот раз соврешь… Мною не интересовались?
– Спросили только, есть ли у тебя автомобиль, какая модель, какого цвета… так что жди, наверное, пригласят.
– На хрена им моя машина и я вместе с нею?
– У них спроси. А на хрена им Яловский? Я встретил его там, когда он вышел из этого же кабинета… Приходи завтра часов в десять. Сможешь?
– Завтра нет, много работы в институте.
– Что с металлом?
– Договорился, в пятницу завезут…
33
Накануне я созвонился со Скориком, на мою просьбу встретиться, он и в этот раз дал любезное согласие, хотя я понимал, чего оно ему стоило. Не успел я усесться перед ним, как вошел Миня Щерба, вроде случайно, но я понимал, что это отрепетировано.
– О! Артем! Привет, – заулыбался он, протягивая мне руку. – Ты, говорят, у нас теперь частый гость.
– Что поделать, Миня. Как отдохнул? – спросил я.
– Уже начинаю забывать. С вами не соскучишься, – сказал неопределенно "с вами", но я-то понял, что он имел в виду. – Я не помешаю, если посижу? – сощурил Миня добрые хитрые глазки. – Я молча.
– Мне нет, – ответил я.
– Мне тем более, – сказал Скорик.
– Тогда приступим, – повернулся я к Скорику. – Виктор Борисович, директор Богдановского завода резиновых изделий Омелян показал, что в среду около десяти утра у шлагбаума во встречной машине он увидел Кубракову.
– Совершенно верно.
– И что на водителе была знакомая нам каскетка, надвинутая низко на лоб. На вопрос криминалиста Войцеховского: "Солнце било в глаза?" Омелян ответил: "Нет, в эту пору оно еще на востоке, значит в глаза мне, а встречным в затылок". Назаркевич не отрицает, что был в каскетке, поскольку мешало солнце, но оно могло мешать ему лишь во второй половине дня, где-то часов в 17-18.
