изобилующими причудливыми контрастами: к примеру, неподалеку от грязных и убогих развалюх с явно дурной репутацией без всякого стеснения высился элегантный и аккуратный домик с москитными сетками и медным дверным молотком, чистый и опрятный, словно жилище доктора в каком-нибудь захолустье. Сюрпризы и открытия начали утомлять Дайсона, и он с восторгом приветствовал сияющие окна пивной, куда решил зайти с намерением узнать, что же пьют в этом регионе, столь же отдаленном, как Ливия, Памфилия и окрестности Месопотамии. Изнутри доносился гул голосов, предупреждая, что гость вот-вот узрит истинное собрание лондонского рабочего класса, и он огляделся в поисках отдельного входа для привилегированных посетителей. Устроившись на скромной скамье и заказав пиво, Дайсон прислушался к оживленному разговору в общем зале за перегородкой; там шел бессмысленный спор, то яростный, то сдобренный хмельными слезами в голосе, с воззваниями к каким-то незнакомцам и языковыми реликтами Средневековья, коих не чурался Чосер, произнесенными рьяно и со смаком; и все это под не стихающий аккомпанемент в виде грохота посуды и звона медяков по оцинкованной барной стойке. Дайсон спокойно курил трубку, попивая пиво, когда в огороженную часть пивной не вошел, а прошмыгнул человек, похожий на тень. Вновь прибывший вздрогнул всем телом, увидев безмятежно сидящего в углу чужака, и быстро огляделся по сторонам. Казалось, он был подключен проводами к какой-то электрической машине, потому что едва не выскочил за дверь, когда бармен спросил, что налить. Дайсон из любопытства окинул небрежным взглядом незнакомца, взявшего стакан трясущейся рукой. Тот пугливо прятал нижнюю часть лица, почти до самых губ, под накрученным на шее шарфом, а верхнюю – под надвинутой на глаза шляпой с мягкими полями; от всякого взгляда шарахался, а от внезапных хриплых возгласов в общем баре по соседству трепетал, словно желе. Дайсон счел такую нервозность прискорбной и уж было решил завязать разговор, сказав что-нибудь банальное или задав небрежный вопрос, как вдруг вошел еще один чужак и, положив боязливому руку на плечо, что-то пробормотал вполголоса, после чего исчез. Дайсон узнал его: это был красноречивый и гладко выбритый Бертон, продемонстрировавший свою необычайную одаренность в области вранья; впрочем, открытие едва ли взволновало литератора, ибо он увлекся достойным сочувствия, и все же гротескным зрелищем. Стоило руке Бертона коснуться плеча незнакомого горемыки, тот повернулся, будто на шарнире, и отпрянул с тихим, жалобным криком, как животное, угодившее в капкан. Кровь отхлынула от лица несчастного, и кожа стала серой, словно на него упала тень от крыла ангела смерти. Дайсон расслышал сдавленный шепот:
– Мистер Дэвис! Ради Бога, сжальтесь надо мной, мистер Дэвис! Клянусь, я… – тут бедолага что-то услышал и замолчал, тщетно пытаясь стиснуть зубы и призвать хоть каплю мужества. Замер на миг, дрожа как осиновый лист, а потом вышел на улицу – с дамокловым мечом над головой, как представилось Дайсону. Не прошло и минуты, как литератора осенило, что он и этого мужчину знает; несомненно, ему повстречался тот самый молодой человек в очках, коего столь изобретательно искали многие; строго говоря, очков на нем не было, но бледного лица, темных бакенбард и привычки робко озираться по сторонам оказалось достаточно для узнавания. Дайсон сразу понял, что в результате череды случайностей, сам того не осознавая, напал на след замысловатой интриги, и след этот вился, будто оставленный мерзкой змеей, по дорогам и закоулкам лондонского космоса; истина предстала перед ним мгновенно, и он догадался, что вопреки всяким доводам рассудка и разумной предусмотрительности ему выпала честь узреть тени потаенных существ, которые преследовали и гнали, хватали и исчезали, творя свою волю по ту сторону ярких декораций заурядной жизни, без лишних слов и звуков, помимо невнятных басен и выдумок. В одно мгновение грубая болтовня, вычурное великолепие и пошлая суета пивнушки стали частью магии; ибо здесь, в непосредственной близости от Дайсона, разыгралась сцена мрачной мистерии, и он узрел, как плоть человеческая теряет цвет, охваченная парализующим страхом, как на расстоянии вытянутой руки отверзается зияющая бездна трусости и ужаса. В разгар подобных размышлений подошел бармен и вперил в него взгляд, как бы намекая, что клиент исчерпал сообразную приличиям возможность расслабиться, поэтому Дайсон продлил аренду, заказав еще пива. Думая о промелькнувшей трагедии, он вспомнил, что первый приступ страха вынудил молодого человека с бакенбардами быстро вытащить руку из кармана пальто, и нечто упало на пол; притворившись, будто уронил трубку, Дайсон наклонился и пошарил рукой в углу. Коснувшись чего-то пальцами, он осторожно достал штуковину и тайком спрятал в карман, мельком увидев, что это старомодная записная книжица в выцветшем сафьяновом переплете зеленого цвета.
Он залпом допил пиво и покинул заведение, вне себя от радости из-за удачной находки, изобретая все новые гипотезы по поводу ее важности. Дайсон страшился обнаружить чистые листы или вымученные подсчеты любителя азартных игр, но выцветшая сафьяновая обложка как будто обещала большее и намекала на тайны. Он с немалым трудом отыскал путь из мрачного и убогого квартала, куда вошел столь беззаботным образом, и выйдя на Грейз-Инн-роуд, поспешил домой по Гилфорд-стрит, мечтая о зажженной свече и одиночестве.
Оказавшись за письменным столом, Дайсон положил перед собой книжицу; потребовались усилия, чтобы ее открыть, рискуя разочароваться. В отчаянии он наконец просунул палец между страницами наугад и обрадовался, когда увидел аккуратные строчки с полями; так вышло, что с первого взгляда его внимание привлекли два слова, выделившиеся на общем фоне. Дайсон прочитал:
«Золотой Тиберий»
и его лицо раскраснелось, словно у истового охотника, которому сопутствовала удача.
Он тотчас же с живым интересом распахнул записную книжку на первой странице, и ему открылась
История молодого человека в очках
Сидя в грязной и темной квартирке в одной из самых, как я абсолютно уверен, отвратительных трущоб Клеркенуэлла, пишу эту историю жизни, которая, будучи ежедневно под угрозой, не может продлиться долго. Каждый день – о нет, каждый час! – враги все плотнее опутывают меня сетями, и даже сейчас я обречен быть узником этой убогой комнаты, а когда покину ее, то отправлюсь навстречу погибели. Если так случится, что эти записки попадут в хорошие руки, возможно, от них будет толк, ибо они предостерегут молодых людей относительно опасностей и капканов, неизменно встречающих любого, кто собьется с пути истинного.
Меня зовут Джозеф Уолтерс. Обстоятельства сложились так, что к совершеннолетию у меня был небольшой, но стабильный доход, и я решил посвятить жизнь науке. Я веду речь не о современной учености; у меня не было ни малейшего желания связываться с людьми,
