Ну, подумал я после того, как Тофаа и Юссун ушли и оставили меня размышлять в одиночестве, что бы ни случилось, едва ли я смогу обвинить в этом Баяна, или Гансу, или кого-то еще. Ведь именно я подверг Ху Шенг опасности. Это, должно быть, произошло в ту первую ночь, когда мы с Ху Шенг и Арун развлекались все вместе; я пребывал тогда в таком возбуждении, что пренебрег тем, что долгое время было моей обязанностью и удовольствием, — каждую ночь помещать во влагалище своей возлюбленной кусочек лимона, препятствующий зачатию. Я попытался подсчитать, когда же это случилось. Сразу после нашего прибытия в Паган. Значит, сколько уже прошло времени? Gesù, по крайней мере восемь месяцев, а возможно, и все девять! Должно быть, Ху Шенг уже пришла пора рожать. Ничего удивительного, что Баян забеспокоился и велел, чтобы меня отыскали и привели к ее ложу.
А уж как волновался я сам! Ведь даже если моя дорогая Ху Шенг подвергалась хоть малейшей опасности, то мне и то хотелось оказаться рядом с ней. Сейчас же она находилась в смертельной опасности, а я был так непростительно далеко. Мне показалось, что, пока мы пересекали Бенгальский залив, время словно нарочно тянулось гораздо медленнее, чем во время первого путешествия. Капитан и члены экипажа наверняка посчитали меня не самым приятным пассажиром из тех, кого они перевозили на своем корабле, да и двое моих друзей-спутников тоже, скорее всего, сочли меня не слишком приятным компаньоном. Я постоянно огрызался, брюзжал, раздражался и шагал взад-вперед по палубе. Я проклинал матросов каждый раз, когда хоть один лоскут из множества парусов не был поднят на мачтах, я проклинал безбрежность залива, проклинал погоду, когда на небе появлялось хоть одно облачко, я слал проклятия бесчувственному течению времени, которое текло здесь так медленно, а где-то торопилось и приближало Ху Шенг ко дню родов.
Но больше всего я проклинал самого себя, потому что если и существовал на земле мужчина, который знал, что ощущает беременная женщина, то это был я. Тогда, на Крыше Мира, под влиянием любовного зелья, я на короткий миг вынужден был стать женщиной, испытывающей родовые муки. Была ли то фантазия или реальность, вызвало ли снадобье изменения в моей голове или трансформации в моем теле — но в любом случае я пережил тот жуткий период в жизни женщины, когда у нее рождается ребенок. Я знал это лучше любого другого мужчины, лучше даже, чем мог знать мужчина-лекарь, скольким бы роженицам он ни помог. Я понимал, что в родах нет ничего приятного или счастливого, как заверяют нас все мифы о материнстве. Я знал, что это грязная, тошнотворная, унизительная и ужасная пытка. Я видел, как Ласкатель проделывал подобные отвратительные вещи с несчастными «объектами», но даже он не мог пытать их изнутри. А роды еще ужасней, ведь бедная женщина может только беспрерывно вопить, пока пытка не закончится последней агонией высвобождения.
Но несчастная Ху Шенг не могла даже кричать.
А если мечущееся, неистовое, бешеное существо внутри нее так никогда и не выйдет наружу?..
И во всем этом виноват был я. Я пренебрег простыми мерами предосторожности по меньшей мере однажды. Однако в действительности прегрешение мое было гораздо больше. Ведь, пережив на своей собственной шкуре тот воистину ужасный опыт с беременностью, я дал себе обещание никогда не подвергать ни одну женщину, которую полюблю, такой участи. Следовательно, если бы я по-настоящему любил Ху Шенг, я бы ни за что не позволил себе совокупиться с ней, чтобы никогда не подвергнуть ее даже малейшему риску. У меня просто сердце разрывалось, когда я вспоминал, сколько раз мы с ней наслаждались любовью, ибо теперь понимал, что, даже приняв меры предосторожности, она наверняка каждый раз все равно подвергалась опасности. И я дал зарок, что если сейчас Ху Шенг останется жива, то я уже больше никогда не возлягу с ней. Я все равно буду любить ее, но мы найдем другие способы демонстрировать друг другу свою привязанность.
Приняв такое горькое решение, я попытался утопить свои опасения в более счастливых воспоминаниях, но сама сладость последних делала первые горше. Я вспоминал, как прощался с любимой, когда мы с Юссуном уезжали из Пагана. Ху Шенг не могла ни услышать, как я крикнул ей перед отъездом: «До свидания, моя дорогая!», ни ответить мне. Я вспоминал, как она, лишенная возможности когда-либо услышать музыку, вместо этого часто ощущала ее, видела и чувствовала. Как Ху Шенг создавала музыку вокруг себя, не будучи в состоянии извлечь ее сама, потому что я знаю, люди — даже самые суровые слуги, занятые неблагодарным трудом, — часто мурлыкали или счастливо напевали только потому, что Ху Шенг находилась в комнате. Я припомнил, как однажды летним днем, когда нас застигла неожиданная гроза, все монголы вокруг дрожали от страха и бормотали в качестве защиты имя великого хана. Одна только Ху Шенг улыбалась, когда вспыхивали молнии, не боясь ужасного грохота, которым они сопровождались: для нее гроза была всего лишь очередным проявлением красоты. Я вспомнил, как часто во время наших совместных прогулок Ху Шенг бежала, чтобы сорвать какой-нибудь цветок, на который я сам сроду не обратил бы внимания. Вспомнил, как я посмеивался над ее неуклюжей, словно колени связаны, женской манерой бежать; однако сколько в этих насмешках было любви и нежности, ведь каждый раз, когда она бежала, мое сердце кувыркалось в груди…
Кажется, прошла вечность или даже две, и вот наконец наше путешествие закончилось. Как только на горизонте замаячил Акуаб, я заранее приготовил свои вещи, попрощался и поблагодарил госпожу Тофаа — таким образом, мы с Юссуном смогли спрыгнуть с палубы в порту, прежде чем корабль пришвартовался. Без лишних слов, только махнув сардару Шайбани рукой, мы вскочили на лошадей, которых он привел на берег бухты, и пришпорили их. Шайбани, должно быть, едва лишь наше судно показалось вдали, отправил вперед курьера, потому что, хотя мы с Юссуном и быстро покрыли расстояние в четыреста ли, в Пагане нас уже ждали. Ван Баян не вышел мне навстречу, без сомнения, решив, что сам слишком груб для такого деликатного дела. Вместо этого он отправил встречать нас старого хакима Гансу и маленькую служанку Арун. Я соскочил с коня, весь дрожа: сердце мое сильно билось, а мышцы были перенапряжены от долгой скачки. Арун подбежала, чтобы взять мои ладони в свои, Гансу держался более степенно. Им не было нужды говорить. Я увидел по их лицам — его серьезному и ее печальному, — что приехал слишком поздно.
— Мы сделали все, что могли, — сказал хаким, когда по его настоянию я выпил укрепляющего огненного choum-choum. — Я приехал в Паган, когда срок у госпожи был уже очень большой, но я еще мог легко и безопасно вызвать выкидыш. Она не позволила мне. В какой-то мере я могу понять ее: как объяснила мне служанка, ваша госпожа Ху Шенг настаивала, что решение принимать не ей.
