тоже не спускал, и были уже случаи кулачных расправ – началось нечто вроде «гражданской войны» в тюрьме. Это самое страшное, что только в тюрьме можно вообразить. Чтобы найти какой-то выход из безвыходного положения, я предложил товарищам представить тюремной администрации сформулированные требования от имени всего барака. Мы целый вечер обсуждали мое предложение, выработали наши требования, и весь барак предложил мне заявить об этих требованиях тюремному начальству.
На другой же день мы вызвали начальника тюрьмы. Начальником Александровской пересыльной тюрьмы был в то время Чусов – толстый и добродушный сибиряк, похожий скорее на булочника, чем на начальника страшной тюрьмы. В его добродушии я позднее мог убедиться, так как через девять лет, уже свободным человеком, случайно встретился с ним (после своей третьей ссылки) на вокзале в Иркутске, и мы оба с удовольствием вспоминали с ним давно прошедшие времена…
Но тогда, в 1907 году, я, конечно, не знал этого и вооружился для борьбы с ним, призвав на помощь себе все свое мужество. Наше объяснение с ним произошло очень торжественно. Все мы были вызваны во двор, выстроены в порядке, и Чусов, в сопровождении свиты из тюремных надзирателей, явился перед нами с вопросом: что нам угодно? Я выступил из рядов и заявил, что уполномочен от лица всех товарищей сделать ему заявление. Очень твердым тоном, но во вполне корректных выражениях я заявил ему, что мы настаиваем на том, чтобы барак наш был опять открыт и чтобы все те права, которыми мы раньше пользовались – право переписки, передач и свиданий, – нам были снова предоставлены; дело об обнаруженном подкопе передано судебным властям и потому нет никаких оснований наказывать за подкоп весь барак. Чусов терпеливо выслушал мою речь и затем промямлил, что согласен снова открыть нам двери на двор; кроме того, он добавил, что через три дня вся наша партия будет отправлена в Якутскую область.
В этой последней новости потонуло все: мы ждали нашей отправки уже два месяца! Наконец-то! На товарищей сильное впечатление произвел тот решительный и уверенный тон, каким я разговаривал с Чусовым. Мне потом передавали, что даже Гриша Козлов сказал: «Наконец-то я услышал, как настоящий социалист-революционер говорит с начальством». Должен признаться, что этот комплимент был мне очень приятен. И я заметил, что с тех пор Гриша совершенно переменил ко мне отношение. Недоверие исчезло и сменилось простым товарищеским чувством. А я гордился тем, что заставил его переменить отношение к интеллигентам.
14
Вниз по Лене. В Якутске
Теперь все отступило на второй план – мы готовились к отправке. Под руководством Гриши мы усиленно сушили черные ржаные сухари, так как нас пугали, что в дороге можем оказаться без хлеба. Путь нам предстоял дальний: сначала 200 верст до Лены по так называемой Бурятской, или Косой, степи, потом на баржах (они назывались здесь паузками) по реке Лене – вплоть до самого Якутска, около 3000 верст. При лучших обстоятельствах это должно продлиться не меньше месяца.
Наступил, наконец, и день отправки. Конвой принял нас и рассадил по приготовленным для всей партии примитивным телегам бурят («братским», как их здесь называли), которые должны были, в виде натуральной повинности, дать потребное количество подвод с лошадьми. Это были небольшие тележки на двух колесах без какого бы то ни было намека на рессоры, трясло на них немилосердно. Арестанты называли эти тележки «бурятская беда», но на них не жаловались, а только смеялись. В конце концов, это было гораздо приятнее, чем сидеть взаперти в душной тюрьме. На каждой такой «беде» сидело по два-три человека, через одну-две тележки сидел конвойный солдат с ружьем.
В это время года Бурятская степь еще не выжжена солнцем – волнами ходила под ветром зеленая трава, в которой было множество цветов – главным образом багульник, дикая азалия и желтые лилии! Воздух был упоительный. Наше путешествие походило на увеселительную прогулку. Она продолжалась по степи одну неделю. На ночь мы останавливались в так называемых этапках – деревянных арестантских бараках, обнесенных все той же классической сибирской «палью», – по вечерам пили у разложенных по двору костров чай и пекли картошку…
Наконец приехали в селение Качуг на Лене, где нас уже ожидали деревянные паузки. Это были большие баржи, специально построенные для сплава арестантов; так повелось здесь испокон веков: в Качуге строят паузки, сплавляют на них арестантов и товары до Якутска, а в Якутске продают эти паузки на дрова. Внутри паузка устроены в два этажа нары, на носу в низком срубе насыпана земля, где можно разводить костер, – там была наша общая кухня.
И чем особенно был хорош паузок, это своей чистотой – он весь из свежего, золотого леса. В Качуге Лена еще не очень широка – пожалуй, даже немного уже Москвы-реки, но постепенно она все больше и больше расширяется – у самого Якутска ее ширина (с островами) доходит до 12 верст. Она считается одной из самых больших рек мира – четвертой по своим размерам (после Нила, Миссисипи и Амазонки); по сравнению с ней даже наша Волга кажется небольшой рекой.
Если увеселительной прогулкой можно было назвать наше путешествие на лошадях из Александровской тюрьмы через Бурятскую степь до Качуга, то плавание по самой Лене было еще большим удовольствием. После той ужасной грязи и тесноты, которые были всюду в вагонах и в тюрьмах, через которые мы проходили, плыть по течению реки было приятно и спокойно. Все время можно было оставаться на палубе под открытым небом. Лето здесь было еще в полном разгаре, и наши паузки были всегда украшены ветками цветущей черемухи, которую мы ломали на берегу. Река чем дальше, тем становилась шире и привольно несла холодные воды среди скал и нескончаемых лесов из пихты, кедров и лиственницы. Берега были пустынны, селения очень редки – все говорило о диком приволье. Мы долгими часами любовались окрестностями – после холодных стен тюремной одиночки, после душных и грязных арестантских вагонов и после пыльных дорог это плавание по Лене казалось нам восхитительным.
Вот миновали Бычок, Пьяный Бык (название скал, последняя скала названа так потому, что когда-то о нее разбилась баржа со спиртом) – а там
