пить чай и закусывать и даже петь революционные песни (но не на остановках). Конвойные даже сами с интересом пускались в разговоры с нами – ведь это были те же русские крестьяне, вынужденные отбывать обязательную военную службу.
Известно, как в русском народе относились к арестантам, в особенности к каторжанам, – их называли не иначе как «несчастненькими». Ведь «от сумы и от тюрьмы не зарекайся», говорит русская пословица, в тюрьму может попасть каждый. Отсюда сочувствие к арестантам, которое выражается в том, что через конвой прохожие передают арестантам хлеб, подают медные деньги. Это старая русская традиция, старый русский обычай, который не решались нарушать и конвойные.
Помню, как мы приехали в Вятку. Было холодное утро. Таявший снег образовал на улицах невероятную грязь. С нашими мешками на плечах мы должны были под конвоем от товарной железнодорожной станции пройти через весь город расстояние в несколько верст. Это было трудно. Ноги расползались в грязи, доходившей до щиколотки, спина ныла от тяжести, конвойные все время на нас кричали, осыпая самыми грубыми ругательствами, – очевидно, для того, чтобы влить в нас энергию.
Впереди, как всегда в таких случаях, шли каторжане, гремя цепями. Я шел тоже в первом ряду – по опыту я уже знал, что в первом ряду идти всего удобнее. Партия наша, вероятно, представляла тяжелое, а может быть, и страшное зрелище – грязные, оборванные люди, обросшие бородами, в арестантских халатах, в тяжелых кандалах. По бокам и впереди партии шли вооруженные винтовками и с обнаженными саблями конвойные в черных шинелях. Прохожие останавливались и провожали нас сочувственными взглядами. Я был единственным впереди, среди арестантских халатов, человеком в своем собственном черном штатском пальто, в шляпе, в очках – и чувствовал, что привлекаю к себе внимание. И мне нисколько не было стыдно – наоборот, я чувствовал себя как на революционной демонстрации и шел с высоко поднятой головой. Какая-то старушка отделилась от тротуара, вышла на мостовую в грязь, дрожащей рукой протянула мне медную копейку и, с умилением глядя на меня, сказала: «Вот, возьми, Христа ради, милый человек!» – и при этом перекрестилась. Я с глубоким чувством взял эту копейку и потом хранил ее при себе, как святыню, в течение нескольких лет. Где-то потом она затерялась, о чем я до сих пор жалею.
В Александровскую пересыльную тюрьму наша партия прибыла в мае. Нашу партию выгрузили, не доезжая до Иркутска, на станции Тельма, где оказалась этапная тюрьма. Там мы переночевали, а затем в один переход дошли до места назначения, до Александровской пересыльной тюрьмы. Стояла хорошая весенняя погода, и дорогу эту мы сделали легко.
Как и все другие сибирские тюрьмы, Александровская пересыльная была со всех сторон окружена «палями». Так назывались глубоко врытые стойком в землю высокие бревна, скрепленные сверху деревянными планками и наверху заостренные, – получалась таким образом высокая неприступная стена. Это и называлось «паль». «Пали» характерны были не только для сибирских тюрем, но и вообще для всех первых построек, которые воздвигали казаки при завоевании Сибири, – это были своего рода маленькие крепости, которые так и назывались «крепостцы» или «острожки», укрепленные военные пункты, которые казаки воздвигали против враждебных сибирских племен, среди которых они продвигались вперед – на восток и на север. Вероятно, такие же «пали», или заборы, воздвигали при продвижении на Запад и американцы в начале и середине XVIII столетия, постепенно отвоевывая землю у индейцев – так называемые блокгаузы. Эти деревянные «пали» придавали сибирским тюрьмам очень характерный вид.
В нашей партии было около десятка политических, и нас поместили в барак, где мы уже застали других политических ссыльных, ждавших очередной отправки в Якутскую область. Теперь нас тут скопилось около 50 человек, но мы должны были ждать новых ссыльных, пока всех ссыльных, предназначенных к отправке в Якутскую область – политических и уголовных, – накопится человек 200–300. Когда это произойдет, мы не знали – быть может, нам придется выжидать отправки месяц, быть может, два.
Собравшаяся в этом бараке компания была очень пестра. Здесь были люди с разных концов России – с Юга, с Запада, из Центральной России, с Волги и из Сибири: рабочие, конторщики, приказчики, крестьяне, студенты. По большей части все молодежь в возрасте от 18 до 25 лет, я среди них был одним из старших: мне было уже 26 лет. Всего больше было «акакиев», то есть анархистов-коммунистов, с Юга России – народ довольно-таки неприятный: люди без всяких устоев и твердых убеждений, накипь революции, ее вырождение – по большей части они шли в ссылку за участие в разного рода частных экспроприациях.
Они называли себя политическими, но вернее их следовало бы назвать уголовными. У некоторых в головах была совершенная каша. Помню среди них одного из наиболее крупных анархистов-коммунистов. Это был некий Певзнер-Каменей из Одессы – мы его звали Черная Галка. Это был человек лет 23 от роду, небольшого роста, плотный и крепкий. У него был всегда сумрачный вид, и держался он в стороне от других – среди других «акакиев» пользовался большим влиянием. Этот Певзнер-Каменей был отчаянным донжуаном и постоянно переписывался с девицами из соседнего женского арестантского барака. Одет он был всегда аккуратно и даже изящно, и меня удивляло, что даже в тюремной обстановке брюки у него были всегда тщательно выглажены. У него была своя теория и своя «идеология».
Я поинтересовался, в чем она состояла, и не без удивления узнал следующее. Он считал себя анархистом-коммунистом и все отрицал – «законы, совесть, веру». Одним из пунктов его практической программы было… взрывание памятников знаменитым людям. Так он боролся с общепризнанными авторитетами и существующим строем. Другой пункт программы заключался в том, что анархист-коммунист ничего не должен читать, чтобы не подвергнуться ничьему влиянию – все его взгляды должны быть выработаны им самим. Он, разумеется, был сторонником террора, но террора, понимаемого очень своеобразно, – это был так называемый безмотивный террор, то есть бомбы эти господа бросали просто в хорошо одетых людей: так была брошена в Одессе бомба в известном кафе Семадени в публику, сидевшую в этом кафе и мирно пившую лимонад и кофе. Почему? Но эта «теория» и не искала никаких мотивов!
Я с любопытством, но вместе с тем и с отвращением приглядывался к этим людям. Спорить с ними было бесполезно.
