Наконец, Тумаш с Иудой редко и ночевали там, пропадая всё время на стенах, в складах, на пристани или на площадях.
В этот поздний час все десять человек сидели в покое с голыми стенами. Широкие лавки у стен, столы, аж стонущие от еды, бутылей с водкой, бочонка с пивом и тяжёлых глиняных кружек.
Горело несколько свечей. Окна были отворены в глухой тенистый сад, и оттуда повевало ароматом листвы, спелой антоновки и воловьей мордочки[135], чередой и росной прохладой.
Разговор, несмотря на большое количество выпитого, не клеился.
– А я всё же гляжу: жареным пахнет, – опасливо толковал Андрей.
– Побаиваешься? – Филипп с неимоверной быстротой обгрызал, обсасывал косточки жареного гуся, аж свист стоял.
– Ага. Словно подкрадывается что-то да как даст-даст.
– Это запросто, – сказал Иоанн Зеведеев. – Лучше от пана за неводы по шее получить, чем зря пропасть.
– А я же жил, – мечтательно проговорил Матфей. – Деньги тебе, жена, еда… Жбан дурной, ещё куда-то стремился, чудес хотел.
Нависло молчание.
– Убежать? – спросил Варфоломей.
– Ну и дурень будешь. Снова дороги, – скривился Пётр. – Знаю я их. Ноги сбитые. Во рту мох. Задницу паутиной затянуло. Попали как сучка в колесо – надо бежать.
Все задумались. И вдруг Пётр вскинул голову. Никто, кроме него, не услышал, как отворились двери.
– Ты как тут?
Неуловимая усмешка блуждала по губам гостя. Серые, плоские, чуть в зелень, как у ящерицы, глаза оглядывали апостолов.
– Т-ты? – спросил Ильяш. – Как пришёл?
– Спят люди, – сообщил пёс Божий. – Разные люди. В домах, в садах. Стража у ворот спит. Мужики спят в зале совета, и оружие у стен стоит. Стражники на стенах и башнях не спят, да мне это…
– Ты?..
– Ну я. – Босяцкий подошёл к столу, сел, налил себе чуток, только донышко прикрыть, пива, жадно выпил. – Не ждали?
– А как стражу крикнем? – заскрипел Варфоломей.
– Не крикнете. Тогда завтра не кнуты по вас гулять будут, а клещи.
– Савл ты, – буркнул Иаков Алфеев.
– Ну-ну, вы умные люди. – Иезуит помолчал. – Вот что, хлопцы. Мне жаль вас. Выдадите меня – вас на дне морском найдут. Думали вы об этом?
– Н-ну. – Предательские глаза Петра бегали.
– Так вот, – жёстко гнул свою линию иезуит. – Бросайте его. Завтра в городе горячо будет. Потому уходите ночью. Сейчас. Если дорога вам шкура.
– Не пойму, чего это ты нам? – тянул Пётр.
Мягкий, необычайно богатый интонациями голос зачаровывал, словно душу тянул из глаз:
– Что вы? Нам важнейшую рыбу забарболить надо, а не вас, жуликов.
– Тогда зачем? – спросил Пётр.
– Правду? Ну хорошо. Я знаю, и вас уже доняло. И вы как на старой сосновой шишке сидите. И сами бы вы его бросили. Да только могли бы припоздниться и попались бы ненароком с ним. И повесили бы вас. А все кричали бы о верности, с какой не бросили вы учителя. А нужно, чтобы он, чтобы все знали: верных нет. Ибо не должен верить ни сосед соседу, ни отец сыну.
– Зачем это вам? – спросил Ильяш.
– А без этого ничего у нас не получится. Учить надо… Ничего, мол, страшного, если сын желает смерти отцовской, поп – смерти епископовой, ибо мы сильнее хотим добра себе, чем зла ближнему. И потому дети должны доносить даже на своих родителей-еретиков, хоть и знают, что ересь влечёт за собой наказание смертью… Так как если дозволена цель, то дозволены и средства.[136]
– Что ж мы, так просто и на дорогу? – заюлил Варфоломей.
– Я их от смерти упас, а они ещё и про деньги толкуют. Ну, ладно уж, ради такой великой цели дадим и денег.
– Сколько? – спросил Фаддей.
– Не обидим. На каждого по тридцать.
– Давай, – после паузы потребовал Пётр.
Все внимательно, как собака, сделавшая стойку, смотрели, как узкие пальцы иезуита высыпают на стол большие, с детскую ладонь, серебряные монеты, как он считает их, складывает столбиками и подвигает к каждому. В дрожащем пламени свечей взблескивали металлические кругляши, чернели провалами приоткрытые пасти, обрисовывались руки, сверкали глаза.
Иезуит ткнул в профиль Жигмонта на серебряном кружке:
– Державно полезный поступок совершаете. И вот видите, сам властелин наш каждого из вас по тридцать раз за подвиг ваш благословляет. А теперь – идите.
Босяцкий встал.
– Да и вы поторопитесь. – Иоанн глядел в окно. – Сам идёт. В конце проулка.
Монах-капеллан открыл двери. И вдруг подал свой насмешливо-безразличный, издевательский голос Михал Ильяш, он же Симон Канонит:
– Босяцкий! А что будет, если мы денег со стола не приберём? И тот поймёт?
Доминиканец оглядел его. Затем холодно пожал плечами:
– Дыба.
Двери затворились за ним.
Все как будто слышали ближе и ближе шаги Христа, но, возможно, это всего лишь стучали их сердца. Сильней и сильней. Сильней и сильней. Наконец дрогнула рука у Варфоломея. Он не выдержал. Не думая о том, что будет, если остальные не уберут денег, схватил монеты, начал жадно рассовывать их по карманам. Потянулась к деньгам другая рука.
Скрипнула калитка. И тут девять рук молниеносно смели серебро со стола. Осталась одна кучка. Перед Ильяшом. Цыгановатый Симон с издевкой глядел угольными глазами на побелевшие лица сообщников. Обводил их взглядом, словно оценивал. Наблюдал на физиономиях страх, алчность, тупую униженность.
Отворились двери. Христос вытер ноги на пороге и ступил в покой.
На столе стояли бутылки, миски, бочонок. Денег на столе не было.
– Идите, водочки тресните, что ли, – пригласил Ильяш-Симон.
Фома, Иуда и Христос подсели к столу. Начали есть. Ели много и ладно, но без жадности. Очень изголодались за день беготни.
– А водочки? – льстиво спросил Пётр.
Что-то в звучании его голоса не понравилось Христу. Он обежал глазами апостолов, но ничего особенного не заметил. Лица как лица. Медные, в резких тенях. И большие кривые тени движутся за ними по стенам, заползают лохматыми – с котёл – головами на стол.
– Н-ну? – спросил Христос. – Нет, Пётр, водку оставь. Этак и город пропьём. Пива глоток плесни.
Тень на столе пила из огромного глиняного кувшина.
– Так что? Сидите? Морды мочите? А руки в бою замочить красным – это вам страшно? А в глине их испачкать на укреплениях – это вам гадко и тяжко?
Молчание.
– Что делать будем? Морды вам чистить? За стены вас выгонять в руки врагам?
Лицо его было суровым.
– Я понимаю, хлопцы, – чуть сдержаннее сказал Христос. – Вам лезть на рожон до конца не хочется. Вас, если схватят, может, и пожалеют по делам вашим. Скажем, не на кол посадят, а в каменный мешок до скончания лет. Всё-таки жизнь. Вы не то, что я. Вас они не могут до конца ненавидеть, а меня ненавидят, ибо я свидетельствую о том, что дела у них злые. Что все заповеди человеческие они подменили одной, десятой: «Чти предателей, и хорошо тебе будет».
